Деревня на перепутье

— Бога призываешь, а с чертом под ручку ходишь. Мотеюс, Мотеюс, у меня сердце дрожит.

— Мортяле, ну зачем, лапонька? Молодые уж улеглись, нам бы тоже не мешало…

— Кыш! — Хлопок, шуршание. И снова голос. Прядется медленно. Суровый, как пакляная нить: — Жаднюга ты, Мотеюс. Работа на мельнице хорошая. Года могла бы в городе устроиться. Думаешь, Толейкис не отпустил бы из колхоза, не вошел бы в положение? Могли бы жить мирно, других не задевать, и нас бы не задевали. Сидели бы сейчас на свадьбе у Бируте… Был бы ты другой, Тадас на тебя бы не наскакивал и Бируте бы добрей была. Такая пара! Чужие радуются, а ты, родной отец, завидуешь счастью своего ребенка. А как ладно все по деревне проводили! Какой большой поезд! Посадили в машину будто королевну. Венки, цветы, музыка… Боже, боже…

Последних слов Лукас уже не слышал. Туман застлал глаза, в ушах зазвенело. Он сорвался с досок и побежал прочь.

На хуторе Круминисов, за телятником, стоял ощипанный стог соломы.

— На, возьми корзинку и иди, — сказала Магде мужу. — Я догоню.

— Да и у меня… того… давит, — Раудоникис залез за стог.

С другой стороны подозрительно громко шуршала солома.

— Ты уже, жена? Что ты там так долго делаешь?

— Свадебных гостинцев захватить надо. По дороге.

— Никак соломы захотела? — Раудоникис предостерегающе крякнул и обогнул стог, где копошилась Магде.

И правда! Рядом со стогом высился надерганный ворох соломы. Магде, присев около него, искала концы подложенной под низ веревки.

— Чего уставился? Сделал дело и иди, — обругала она мужа. — Валяй своей дорогой, чтоб ничего не видел.

— Да вижу, жена.

— Не болтай! Ничего ты не видишь.

— Вижу, жена, и буду видеть.

— От угощения Григаса у тебя голова задом наперед. Валяй домой, сказано!

— Нет, жена. Дальше так не пойдет. Больше меня срамить не будешь. Врать не буду, сегодня я выпимши, но завтра и трезвый то самое скажу. Будешь хорошо себя вести, можешь себе верховодить, а коли плохо, то я верх возьму.

— Сейчас я тебя поленом хвачу, дурак! — заерзала Магде, не на шутку рассердившись, так как не было еще такого случая, чтоб муж даже в самом что ни на есть пьяном виде посмел ей перечить. — Не умеешь при людях себя вести, места своего не знаешь, теленок нелизаный! Должны были в избе сидеть — чем этот горлопан Гайгалас нас лучше? Григас сунул в сарай к последышам. Увидишь, завтра снова как побирушек у двери посадит, а ты будешь радоваться, зубы скалить, кинешься качать Толейкиса.

— Не стыдно и покачать такого человека. Сама знаешь — мог ведь засадить из-за тех бревен… Не сделал…

— Дубина! Нашел оправдание. Такой теленок, как ты, и под столом бы лакал, дали бы только стакан…

— Лучше под столом, чем под бабьей юбкой, — отбрил Раудоникис, сам удивляясь собственной смелости. — Забери веревку, жена. Пошли домой, пока кто-нибудь не увидел.

— Пойдем, сейчас пойдем, — Магде налегла на ношу и стала затягивать узел.

Раудоникис хмыкнул. Раз, другой. Посмотрел вниз, вверх, огляделся, словно в поисках разумного совета. Потом отряхнулся, глубоко вздохнул, будто собираясь нырять в холодную воду, и подошел к жене. Обхватил ее сзади медвежьей хваткой, оторвал как тряпичную куклу, отнес несколько шагов в сторону и поставил на землю. Все произошло так быстро и неожиданно, что ошарашенная Магде даже сказать ничего не успела. Пока она очнулась, Раудоникис скатал веревку, бросил ее в корзину и положил жене к ногам.

— Ах ты липка ободранная! Налакался как скот, не знает, что делает! — взвизгнула Магде. Схватила корзину и изо всей мочи ударила мужа по голове.

Но Раудоникис вовремя закрылся рукой. Корзина затрещала и, отскочив будто мяч, улетела куда-то за ворох соломы.

— Ну-у-у… — зарокотал Раудоникис. — Больше так не делай, жена! Нехорошо будет. Драться буду.

Магде топнула ногой. Хотела плакать, кричать, ругаться, но женское чутье подсказало ей, что ничто не поможет. Потому еще раз бессильно притопнула ногой, будто овца, и, окончательно выбитая из колеи, припустилась бегом домой.

Раудоникис запихал обратно выдранную солому, взял корзинку, веревку и пошел. Ему казалось, что он поднимается по лестнице на высокую башню, с которой вот-вот откроются не виданные доселе виды. На душе было и легко, и хорошо, и немного боязно.

Радужное настроение рассеял вопль на том конце деревни. А, Француз… В позапрошлом году тоже как-то взбесился. Перепил, наверное.

Раудоникис прибавил шагу. Стало беспокойно за жену. А тоскливый вой дурака катился по деревне все ближе и ближе. Уже можно было разобрать слова:

— Упью! Нож, тупина по голове! Упью!

Раудоникис выломал из изгороди тычину. Пожалуй, лучше свернуть в сторону, через огороды…

Впереди из темноты вынырнула чья-то тень. Жена!

— Юстинас, ради бога… — Магде кинулась к мужу. Говорила давясь, вся дрожа, зуб на зуб не попадал. — Человек лежит… За перекрестком… у нашего двора… Думала, пьяный… Толейкиса убили!