Деревня на перепутье

Выбежала в дверь с искаженным от ужаса лицом. Остро запахло весенним воздухом. Мелкие капли дождя оросили щеки.

Она уже не кричала, она вопила. Обезумевшие глаза рыскали в сгущающихся сумерках, но ничего не видели. Нет, они все-таки увидели: навстречу редкими тяжелыми шагами шел человек. Так ходят сеятели. Он нес кого-то в охапке.

— Ева… — раздался умоляющий голос Мартинаса. — Не бойтесь… Только не пугайтесь, Ева…

VI

Арвидас сбросил грязные сапоги, заляпанный глиной пиджак, переоделся и, натянув тряпичные, сшитые Евой шлепанцы, пошел в свою комнату. Каждый вечер возвращается загнанный, как старая кляча, но сегодня это выше сил. Уехал в бригады, соблазнившись хорошей погодой, а дороги!.. Трудно сказать, кто кого больше тащил — он мотоцикл или мотоцикл его.

Он хотел свалиться на диван и почитать, пока Ева не вернется из телятника и не соберет ужин, но было неотложное дело: раз в неделю он садился за письменный стол и приводил в порядок свои записи, которые накоплялись в записной книжке в виде замечаний по разным поводам.

Арвидас вытащил из ящика стола толстую тетрадь в твердой обложке, открыл чистую страницу и, надписав дату, задумался. В последнее время он все чаще переживал своеобразный духовный застой. Иногда ему казалось: все сделанное им не то, что бы должно быть; есть куда более короткий, прямой путь к цели, но его-то он не знает и обманывает людей, водит их окольными тропами.

«Все это чепуха», — подумал он, окинув отупевшим взглядом написанное. Взял было ручку, чтобы перечеркнуть абзац, но в последнюю минуту передумал: он не любил опровергать то, что однажды уже было обсуждено и показалось разумным. А кроме того, и не будучи педантом, он старался вести свои записи чисто, аккуратно и раздражался, если приходилось вычеркнуть неуместное слово.

«Мне надо отдохнуть… отдохнуть…» Он захлопнул тетрадь и левой рукой машинально выдвинул ящик. Здесь же лежали несколько старых записных книжек, письма и другая такая же тетрадь в черной твердой обложке. Арвидас вынул ее и задумчиво полистал. Это была первая тетрадь его записей, что-то вроде дневника, который он завел в последнем классе гимназии. Эти замечания казались теперь наивными, коробили, за иные он даже краснел. Он не любил этой тетради, особенно первой ее части, касающейся ранней юности, но, когда на него находил «припадок духовного кризиса», он нарочно принимался за чтение юношеских заметок, и, как ни странно, уныние сразу проходило. Арвидас понимал, что положительно влияет на него не так называемая юношеская романтика записей (он был еще слишком молод, чтобы жить и тешиться воспоминаниями), а совершенно иное — туповатые, незрелые, хоть и искренние мысли паренька, по которым он мог сравнить себя  т о г о  с собой  н ы н е ш н и м, увидеть, насколько последний лучше и как велико расстояние между обеими точками.

Арвидас не мог без стыда вспомнить, что в то время, когда человечество стояло на краю гибели, он, не имея представления о происходящей вокруг трагедии, спокойно сидел за школьной партой. В сорок пятом, когда кончилась вторая мировая война, ему шел восемнадцатый год; его несознательность и эгоистическую замкнутость можно объяснить многим, особенно юным возрастом. Но Арвидас не мог и не хотел себя оправдывать. До того времени он прочитал кучи книг различных философских направлений не для того, чтобы создать ясное свое мировоззрение, а из простой любознательности, поощряемой ненасытной жаждой знаний. Он не предпочитал ни одного из авторов. Каждым больше или меньше восхищался, пока читал, и каждого тут же забывал, принявшись за новую книгу. Сейчас уже невозможно вспомнить, когда именно произошел перелом. Может, никакого перелома и не было. Скорее всего, это случилось именно так. Все началось с того, что поток новой жизни понемногу засосал и его в свое стремительное течение. Он сам не почувствовал, как вылупился из тесной скорлупы эгоистического мирка, стал интересоваться явлениями, которые, казалось бы, не имели ничего общего с его личными интересами, старался понять эти явления; в его голове каждый день возникало все больше вопросов, которые не давали покоя и настойчиво требовали ответа. Ответ могла дать только та философия, которая провидела и узаконила новый строй, — марксистская философия. И Арвидас обратился к ней. Он читал все, что было доступно в те годы; многого не понимал, кое-что показалось ему противоречивым, не оправданным жизнью, но, несмотря на все это, он был ошеломлен величием этой философии, ее гениальностью и простотой. Его покорил благородный, самоотреченный гений — человек, сбросивший путы физического и духовного рабства, человек — бог, человек — полноправный хозяин созданных им ценностей.

В эти дни в конце первой его тетради появилась такая запись: