Деревня на перепутье

«Гайдар в шестнадцать лет защищал оружием свои убеждения. Сотни подростков погибли за истину, которую, несмотря на короткую свою жизнь, они успели познать. Я начал приобщаться к истине только двадцати лет от роду. Несколько лет юности пошло насмарку…»

Дальше следовало несколько строк об отце. Позднее Арвидас замазал эти строчки чернилами, но из своего сознания он их вымазать не мог. Нет, он не обвинял отца; а если подчас, в зависимости от настроения, он невольно вспоминал его без должной почтительности, то сразу же прогонял это чувство. Его отец был одним из миллиардов серых людей, которые, будучи недостаточно образованными, умными, все-таки обладали достаточной сознательностью и смелостью, чтобы умереть с поднятой головой за то, что считали правильным делом. Большую часть своей жизни он проработал стрелочником на небольшом полустанке. Немцы расстреляли его после одной из диверсий на железной дороге, в которой он не участвовал, но про которую знал и, выдав друзей, мог спасти свою жизнь. Он погиб не борцом за политические убеждения, а как посторонний честный человек, выбравший пулю, но не подлость. Лишь много позже Арвидас понял, что этот человек не мог дать ему того, чего, наверное, не было у него самого, и каждый раз, переоценивая свои прежние чувства к отцу, он приходил в смущение, а однажды, в пылу раскаяния, записал в своей тетради: «Его несчастье, что он погиб, не сделав ничего такого, за что стоило погибать. Но он не склонился перед предательством и до конца остался верен человеческому долгу». Арвидас не помнил ни единого отцовского слова, но в сознании навсегда застрял его кроткий, робкий взгляд, необычный своей человеческой обыденностью, — взгляд не задумывающегося над собой человека, в котором отражались рабская преданность своей семье и несмелая любовь к людям.

Вторую записную тетрадь он начал на предпоследнем курсе сельскохозяйственной академии. В тот день на комсомольском собрании обсуждалось личное дело студента Гапутиса. Гапутиса обвиняли в сокрытии при вступлении в комсомол того факта, что его двоюродный или троюродный дядя служил в гитлеровском батальоне территориальных войск, а позднее отступил на запад. Обвиняемый объяснял (и это была правда), что его семья не поддерживала с дядей тесных родственных связей, а когда тот спелся с фашистами, совсем от него отреклась. Он, Гапутис, не хотел обманывать комсомол, а просто повторил врученную ректору анкету, в которой, поступая в академию, он умолчал про дядю со страха, что его могут не принять.

Комсомольцы, исходя из предварительной рекомендации партийного комитета, единогласно потребовали исключить «фальсификатора анкеты» из комсомола. Арвидас знал, что на собрании есть немало народу, думающего иначе, но никто не смел выступить против. Он не оправдывал Гапутиса — Арвидасу было отвратительно любое двуличие, — но он не мог оправдать и комсомольцев, которые одно думали, а другое говорили или молчанием поддерживали мнение, с которым не соглашались в душе. «Гапутис поступил плохо, — думал Арвидас. — Но неужели он виноват в том, что его дядя бандит? Неужто мы выбираем родителей, дядей и прочих родственников? Не будь этого дурацкого неписаного закона, что каждый отвечает за своих родственников, Гапутис бы добросовестно заполнил анкету, и мы бы его не судили. Но несмотря на свою ошибку, которую он совершил по трусости, Гапутис является честным комсомольцем и хорошим студентом. Если мы его оттолкнем, чего тогда стоят наши разговоры о коммунистическом внимании к человеку? Нет, это было бы преступлением!»

Арвидас попросил слова и откровенно выложил то, что думал о деле Гапутиса. Он предполагал, что взволнует собрание и найдет сторонников, а получилось наоборот: против него восстали не только члены комитета комсомола и поддерживавшие официальное мнение комсомольцы, но и все остальные, которых Арвидас в пылу полемики оскорбил, обвинив в лицемерии.

Гапутис был исключен из комсомола, а Арвидас получил предупреждение «за политическую выходку»; ему по-дружески посоветовали серьезно заняться повышением своего идейного уровня.