Деревня на перепутье

И деревня мало-помалу, двор за двором, запраздничала. Женщины причесывались, искали у детей в голове; мужики, поставив на стол зеркало, брили бороду, иные шли подстричься к Антанасу Григасу или Габрису Дауйотасу — смотря куда ближе, — поскольку те охотно демонстрировали свое незатейливое искусство на нетребовательных головах соседей, хоть сами-то стриглись в городе. Где ножницы, бритва да еще несколько мужиков, там, ясное дело, за язык тянуть не приходится. И не болтовня идет, а серьезный, мужской разговор, потому что новости теперь сыплются на Лепгиряй, как зерна из снопа под ударами цепов. Вспомнить хотя бы позавчерашний день, когда колхоз в первый раз выехал сеять. Большое ли дело — в первый раз! Каждый год выезжает в первый раз, надо же когда-то начинать. Но так ли? Нет, лепгиряйцы в жизни такого не видали. Толейкис созвал в деревню полеводов всех четырех бригад. Председатель апилинки Дауйотас поздравил с началом весеннего сева. Краснобай-то никудышный, да у многих все равно в глазах защипало, когда оркестр заиграл. Потом все с музыкой двинулись в кяпаляйскую бригаду; поля здесь лежали выше и просыхали раньше, чем в других бригадах. Впереди, за оркестром, ехал грузовик с семенами, украшенный еловыми венками, флажками, плакатами работы Тадаса; в кузове стояли Йокубас Пауга и Магде Раудоникене — передовики полеводства — и держали красное знамя; рядом с ними Надя Лунова, славный свекловод. А за грузовиком — бригадиры верхом на лошадях, за ними — сеялки, а еще дальше — длинная процессия крестьян с пружинными боронами, зигзагами и прочим инвентарем. Поначалу кое-кому смешно было — на кой черт все это представление? — но когда на месте их встретил сам хозяин колхоза Толейкис, да еще сказал трогательную речь, каждое слово которой пахло хлебом насущным, а потом ударил оркестр, сотрясая поля торжественным маршем, самые закоснелые сердца дрогнули («Я, соседушка, не скорый на такое, ну, а как увидел… вроде мне кто коленкой в кадык уперся, а в груди точь-в-точь овечий хвостик вихляется…»). Все, затаив дыхание, глядели на Паугу с Раудоникене, тем было поручено наполнить ящик сеялки. Зерно шуршало словно тихая молитва; первое зерно, первые семена этой весной; а люди стояли сняв шапки, будто в каком-то храме, охваченные величественной радостью, понятной только крестьянину, — той самой молитвенной радостью, которую когда-то испытывал сельский житель каждую весну, бросая первую горсть в собственную землю. Потом на сеялку вскочил Клямас Гайгалас, потому что ему, руководителю лучшей бригады, выпала эта честь — вывести первую полосу, — и машина, запряженная двумя молодецкими гнедыми, тронулась с места. Никто не кашлянул, рта не раскрыл, кажется, даже ветер утих — такая тишина. И только увидев возвращающуюся сеялку, все зашевелились, потому что оркестр снова грянул марш и навстречу сеятелям вышли хозяева бригады — Андрюс Вилимас с двумя лучшими колхозниками Кяпаляй. Гайгалас пожал Андрюсу руку, передал вожжи. Тут бы ему в самый раз съязвить, выругаться, но бригадир до того разволновался, что двух слов связать не мог («А как же — перед всем колхозом такой почет…»).

Такие-то дела творились позавчера, в первый день сева. А вчера новый гром, хоть та гроза еще не унялась, — собрание уполномоченных. А нынче — празднуем! Но это еще не все: аванс за всю первую четверть года выдавать будут! Как ни крути — Толейкис зря не болтает. Это каждый своим горбом чувствует. Да уж почувствовали. «Так-то это так, а осенью не один чихать будет…» — «Лодыри будут чихать, чтоб их туда, симулянты. Жалко тебе их, что ли?» — «Одного бьют, десять дрожат. А каждому, говори что хочешь, Григас, собственные сотки приятней чужих гектаров. Своя рубаха-то ближе к телу». — «Всякая муха к пахтанью льнет, чтоб ее туда». — «Из пахтанья вылезть можно, а из меду и не выберешься». — «Мне так и не терпится выгнать этого барана недостриженного». — «И выгоняй, Антанас. Уже остриг ровно за его любимых шестьдесят соток. Теперь мой черед». — «Не дурите, нечего путать чуб с политикой!» — «Ха-ха-ха!»

У второго парикмахера, Габриса Дауйотаса, тоже разговоры вроде этих; только в избе Лапинаса все в одну дуду дудят.