Деревня Пушканы

— Ровно ничего. Знаешь, он писать не мастак.

— Не мастак, это точно… Ну ладно, об этом потом. Я прямо с дороги. — Моника вдруг заторопилась. — Мне еще по дому кое-что…

«Изменилась она все же… — Анна открыла калитку на улицу. — Раньше Моника другая была. Видно, боится чего-то, что-то скрывает».

2

От писаря Юрис Сперкай вернулся еще до захода солнца. Анна Упениек как раз шла с подойником из загона, когда он, потный, разопрев в толстом суконном пиджаке, толкнул калитку во двор.

— Скажи отцу, что я зайду, — постучал он суковатой палкой по плетню, завидев Анну. — И Тонславу скажи. Приду, только переоденусь с дороги.

— Антону тоже надо бы сказать! — Старый Упениек, узнав, что Сперкай вернулся, принялся искать под кроватью постолы. Он уже разулся, разделся, остался в одной рубахе. — Слыхала, что тебе сказали?

— Слыхала, — ответила Анна уже от двери. Ну, к Гайгалниеку она во двор не пойдет. Только постучит по забору.

У Тонславов ссорились. Сам с ремнем в руке угрожал Езупу, мать, прижимая обеими руками к подбородку фартук, что-то бессвязно бормотала и испуганными глазами смотрела на сына.

— Из-за военной службы, — шепнула Моника и за руку потащила Анну в клеть. — Езуп не хочет к ксендзу и мировому идти. Говорит, уж лучше в солдаты. За человека хотя бы считать будут. — В клети пахло слежавшейся соломой, сырой овчиной и плесенью. — Против отца пошел. Не хочу, говорит, посмешищем в глазах людей быть. Не свихнулся я, и пускай не пытаются дурачка из меня сделать. Велика беда, говорит, в солдаты пойти. Послужит несколько лет, ничего у него от этого не отвалится. Сыт будет, и одежа тоже целой останется. Хозяева теперь работникам онучей больше не дают, ничего, кроме жалованья. А в солдатах он на всем готовом жить будет. А все разговоры о войне — одна пустая брехня. И Барбала сказала, что на балтийской стороне не слышно, чтоб Россию завоевывать готовились. Гайгалниеку, который придумал его дурачком объявить, Езуп грозится ребра переломать.

— Молодец!

— Послушай, — переменила Моника разговор. — Мать мне говорила, что этот ветрогон за тобой увивается. Не будь овцой, помелом его огрей! Чего вздумал, старый козел, молодая девчонка понадобилась ему! Я ему, негодяю, давно на дверь показала бы!

— Да разве я не показала?

— Слышала, тебе в приданое полоса земли достанется. Мать Антона, Салимона…

— Так Салимона тоже? Ну знаешь!

— Мо-оня! — позвали из избы. — Моня, где ты? Почему воду скотине не налила?

— О боже! Надо бежать…

— Мне тоже.

— В будущее воскресенье по ягоды пойдем, — сказала Моника вернувшись. — Тогда и поговорим. Ладно?

— Ладно.

Когда Анна управилась в хлеву, у Гаспара уже собрались все приглашенные. Кто-то принес бутылку горькой, и мать уже приготовила закуску: нарезала хлеба, начистила луку.

— Из-за Езупа я не настаиваю! — сердито сказал Антон. — Хочет в огонь броситься, пускай бросается себе на здоровье. Факт!

— Но ты ведь говорил, что стоит только у мирового поклясться, как все уладится. — Тонслав встал. — Сейчас ты у меня…

— Оставь… оставь его… — кинулись Гаспар и Сперкай унимать Тонслава.

— Надо прямо решить: напишем о земле или ждать будем?

— Напишем, надо написать! Землю дать могут… ты понимаешь, землю! — Тонслав вскинул руки со стиснутыми кулаками и потряс ими. — Если землю делить будут, если такой закон издали…

— Издать-то издали, — отозвался Сперкай, не отдаляя от губ бутылку с водкой. — Спарнынь сказал, землю выделят борцам за буржуазную свободу, таким, как в нашей волости Урбан. А что останется, поделят между желающими. Между безземельными, мелкими хозяевами. Сказал: мызу папа Пильницкого на хутора поделят. Это так же верно, как «аминь» в церкви.

— Тогда уж, тогда уж конечно.

Анна, которой в избе делать было нечего, хотела уйти, но Сперкай вернул ее от двери.

— Аня, Аня, погоди! Гаспар, твоя Аня в начальной школе училась лучше всех.

— Пойди сюда! — воскликнул отец. — Чем писать у тебя есть?

— Есть, отец.

— И большой лист, на каком прошения пишут? — спросил Сперкай.

— Пол-листа.

— Негоже это, но уж как-нибудь обойдемся.

— Тащи все это сюда и пиши! — И Гаспар принялся убирать на конец стола кружки, лук, хлебные крошки. И крикнул жене: — Старуха! Полотенце! И лампу!

— Да, лампу надо. При таком хитром деле хорошо видеть надо. — Тонслав подвинулся на середину скамейки.

Анна достала чернила, ручку с пером, лист белой бумаги, сложила все это возле лампы.

— Что писать?

— О земле. — Гаспар уселся рядом с дочерью. — Прошение писать будем. Чтобы нам выделили землю мызы! Не разбили ее на хутора, а целиком всей деревне дали. А кому, собственно, писать-то?

— Я знаю. — Антон навалился на стол. — Пиши! «От бедняков деревни Пушканы Пурвиенской волости. Покорная просьба. Пан давно уже тут не живет, и большая часть мызы заросла бодяком. Мы, пушкановцы, обязуемся всю землю обработать. Вспахать и засеять рожью, ячменем и овсом. Горохом и клевером. От этого государству будет выгода». Факт! Ну, почему не пишешь?

— В прошении не полагается писать, что землю пахать будут и что именно на ней сеять будут.

— Как не полагается?

— Просто — так властям не пишут.

— Много ты знаешь!