Дерево дает плоды

Однако перемена была настолько внезапной и разительной, что мы не могли привыкнуть к новой обстановке и долго чувствовали себя точно в гостях у людей, уехавших в отпуск или путешествие. Мы натыкались на мебель, боялись повредить ее, поцарапать, сдували мельчайшие пылинки, вытирали каждую каплю воды на паркете, когда же Тереза принесла из сада цветы, то поставили их на окне в кухне, чтобы не испортить полировку стола. Первую ночь мы не спали, несмотря на удобные кушетки и крахмальные простыни. Тереза непрерывно находила себе какую-нибудь работу то в ванной, то в кухне, и я подозревал, что ее немного тревожит никель, эмаль, паркет, кафель и белый холодильник марки «Юнкере».

Шимон навестил нас, чтобы помочь уладить формальности, а поскольку он явился с бутылкой сливовицы, мы достойно отметили новоселье.

— У тебя легкая рука, — сказал он. — Благодаря тебе ликвидировали штаб. Какой штаб ликвидирован? Самый главный штаб подполья в воеводстве.

— Какого подполья?

— «Свобода и независимость», лондонцы. У доктора, который торговал абажурами, — ну и нюх у тебя, старина, — весь архив накрыли, да еще какой архив.

— Я ничего об этом не знал, Шимон. Удивительно. Происходят всякие вещи, важные вещи, якобы благодаря мне и в то же время помимо меня. Все, что я сделал, собственно, не имело смысла, повода… Не знаю, понимаешь ли ты, но я мог бы привести целый перечень. Это ужасно, тем более ужасно, что все имеет какие-то непреднамеренные последствия. Я вовсе бы не удивился, если бы, например, нашлись люди, которые бы не хвалили меня, а только обвиняли. Наверняка есть и такие. Одни из‑за меня спаслись, другие, возможно, погибли.

— Смотря кто. Ты помог Шимону бежать. Шимон был в лесу, стрелял, убивал. И тех, кого он убил, мог убквать благодаря Роману Лютаку. Переживаешь, что вдовы жандармов и эсэсовцев смогут тебя обвинять? Все зависит от того, кто кого, разумеется. Если бы пан доктор, торговавший абажурами, узнал, что раскусил его ты, то перед смертью кричал бы: «Меня убил Лютак!» Он‑то наверняка пойдет в расход. Но все они не могут и не будут кричать!

— Не в том дело, что они могут. И не в них, Шимон. Мне это трудно выразить, но пойми: ты был в Испании, в лагерях, в лесу и знаешь, за что, зачем, почему, у тебя были основания, свои основания, а у меня нет. Дьявольское свинство!

— Свинство, — согласился Шимон. — А ты, глупый человек, умереть мне на этом месте, переживаешь, вместо того чтобы придумать, как избавиться от переживаний. Такая биография, такая прекрасная биография, и вдруг — дерьмо. Абажуры!

Я махнул рукой. Уже давно не сделал ни одной штуки, не было проволоки, не хотелось уже искать поставщиков и покупателей, впрочем, сам понимал, что это неудобно, что мое надомничество оскорбляет нечто связанное с моим именем. Но я ни с кем не делился своими сомнениями. Жизнь готовила сплошные неожиданности, а последнее известие, что я снова невольно совершил доблестный поступок, вынуждало призадуматься о себе. Я был благодарен Шимону за разговор, но и в его отношении ко мне не все было ясно. Правда, мы познакомились еще Там, но не дружили, все дело с побегом провернул кто‑то другой, откуда же взялись дружеские и сердечные чувства? Я догадывался откуда. Шимон слишком часто рассказывал о своем побеге, был слишком счастлив на воле, чтобы не возвращаться мысленно к человеку, при поддержке которого обрел свободу. Когда партизанил, в сознании его возник образ Романа Лютака, не имевший ничего общего с подлинным, а после освобождения заиграл еще более яркими красками, когда Шимону стало известно о том, что уготовила мне судьба в самом начале. Тот, кто столько перенес, непременно был достоин, по мнению Шимона, такой судьбы. Я не чувствовал себя достойным ни пыток, ни того чудовищного времени, которое я провел в камере с Катажиной, ни лагерных лет. Это было, как говаривали немцы, «umsonst» — ни к чему. А все‑таки не хотелось беспрестанно делать никчемные шаги, особенно с тех пор, как я осознал, что они чреваты непредвиденными последствиями, обрушивающимися на^аменя. Но что же я должен был делать? На этот вопрос Шимон не мог ответить, улыбался чуточку конфузливо, чуточку иронически и, казалось, не желал, не мог говорить об этом всерьез, с глазу на глаз, заранее полагая, что подобные темы вообще не годятся для разговора. Я не настаивал с непривычки к диалогам о самом себе, а те, которые я вел в последнее время, были в духе ребяческих исповедей, которыми обмениваются школьники, лживых и оставляющих неприятный осадок. Выражение лица Шимона говорило: «Не дури, ты сам обязан до этого дойти». Если бы я хоть знал как! Путем размышлений. На это не хватило бы сил.