Дерево Серафимы

Наверное, всеми теми детскими болезнями, которыми болеют дети – коклюш, скарлатина, ветрянка, что там еще? Короче, чем положено, тем и отболел. Потом я вырос и перестал болеть. Сколько раз промачивал ноги в осенних и весенних лужах! А зимой? Бывало, набарахтаюсь в сугробах, накатаюсь с ледяной горки, домой приду – штаны как жесть, колом стоят. Мои сверстники простужались, болели ангиной, катаром верхних дыхательных путей, цепляли грипп, а мне – хоть бы что! Даже на обязательные прививки от всякой всячины, которые нам ставили под лопатку, я реагировал адекватно – оставался бодрым и не температурил. Мне дружки завидовали, особенно Борька Тубаров, у него всегда поднималась температура после уколов, и он не ходил в школу.

Впрочем, по поводу пропусков занятий в школе он особенно не переживал. Ему было обидно, что я гуляю на улице, а он не может. Ну и спина у него, конечно, болела, то место, куда заряд вакцины вкатили. У меня ничего не болело, все рассасывалось. И чем дальше я рос, тем становился крепче и устойчивей ко всяким заразам и напастям. В армии у меня даже насморка ни разу не было. Только однажды вызрел и слегка помучил меня один единственный фурункул, белый шрамик от которого – на сгибе моей левой руки, память о капитане Красильникове. Может, его и не было бы, фурункула, не провались я той зимой семьдесят третьего года под тонкий хрупкий лед безымянной речушки, протекающей у подножья Высоких Татр (если честно, не таких уж и высоких), да не выполни я поставленную задачу до конца. Обсыхать и греться некогда было, и негде, кабель надо было размотать и установить связь между ставкой армии и ставкой фронта

(условной армии и условного фронта, естественно). Только бушлат сменил, вылил из сапог воду и портянки выжал. А нижнее белье и пэша на мне к концу первого дня учений само высохло. Молодой организм активно генерировал энергию.

О том, что этот поступок можно трактовать как подвиг, я даже не подумал. И никто не подумал. Это и не было подвигом, это было обычными солдатскими буднями.

И потом, вернувшись на гражданку, я никогда не болел. Если, конечно не принимать в расчет пару залетов по венерологическому профилю. Ну, через это многие проходили, если не все.

Пятьдесят два года прожил без болезней и вдруг мой железный организм дал такой мощный сбой. Доктор Малосмертов не смог мне ответить, откуда оно взялось, это таинственное заболевание. Может, где-то заразились, предположил он. В Африке не бывали? Интересно, где это я мог заразиться? Хожу по тем же дорогам, что и другие, с неграми в близких отношениях не состою. А может, это что-то генетическое, строил Андрей Александрович свои гипотезы. Я всегда считал, что с генетикой у меня все в ажуре, дай бог каждому такую наследственность. Отец, правда, умер рановато, но и семьдесят один – это тоже возраст приличный. К тому же он, как и я, ничем серьезным не болел, только три раза грыжу подшивал. А мама прожила до восьмидесяти двух, умерла в прошлом году, пережив отца на семь лет.

Мама была старше своего бывшего мужа на пять лет. Она тоже не болела. А может, подумал я, моя болезнь – компенсация за предоставленное мне природой комфортное проживание без проблем со здоровьем в течение всех этих пятидесяти двух лет? Вполне возможно, если считать, что баланс между радостями и печалями имеет место быть. Нет, ерунда, просто мой отдых у моря подошел к концу. Он и так затянулся на целых семь лет.

Сегодня я чувствовал себя великолепно. Великолепно, громко сказано, я чувствовал себя относительно хорошо. Может, начинающее цвести дерево Серафимы благотворно повлияло на мое самочувствие? Или это всего лишь небольшая передышка?

– Дерево, – сказал я, – ты хочешь меня вылечить? Зачем это тебе?

И вдруг я ясно понял, что обращаюсь-то я к дереву, а хочу обратиться к Серафиме.

– Сима, – сказал я, – я не хочу здесь оставаться. Я хочу к тебе.

В восемьдесят четвертом я работал заместителем цеха реконструкции на заводе Чкалова. Сима приехала перед ноябрьскими. Я в тот вечер поздно возвращался с работы и был слегка поддатый, выпил с коллегами спирта, разбодяженного газированной водой. Этот напиток у нас на заводе назывался "балдой". Выпил немного, но на закусь был всего лишь винегрет, да серая несъедобная котлета, на девяносто процентов состоящая из хлеба и на десять – из свиного жира. Поэтому надо было быть осторожным. Я шел и глядел себе под ноги, опасаясь оступиться и грохнуться в глубокую лужу, коих было полно в моем дворе, или наступить на собачью какашку, эти друзья человека гадили даже на крыльце подъезда.

– Горим на работе? – услышал я насмешливый вопрос, подходя к своему подъезду.

– Сима? – я поднял глаза, и в них брызнуло желтизной солнце.

Серафима сидела на деревянной скамейке, и я мог бы заметить еще издали ее ярко-желтый пуховик с капюшоном. Более того, увидел – сразу бы понял, что это она, у нас в СССР в восемьдесят четвертом советские граждане яркие одежды не носили, предпочитали что-нибудь немаркое – черное, темно-синее… Но я смотрел под ноги и ничего не замечал вокруг.