Дерево забвения

Трепеща от счастья, в следующем месяце она перестает принимать таблетки. Она даже звонит своей матери в Нашуа, чтобы сообщить ей, что надеется сделать ее бабушкой до конца года. Эйлин отвечает, мол, она рада узнать, что ее дочь решилась наконец остепениться. Лили-Роуз чувствует себя слишком зрелой и радостной, чтобы вступать с ней в пререкания.

Год спустя, поскольку никакая беременность не случилась, чета проходит ряд обследований. Быстро становится ясно, что в бесплодии повинен не Джоэль, и Лили-Роуз начинает рисовать температурную кривую. В дни ее овуляции, когда приливает жар, они занимаются любовью по-новому свободно: дико, яростно, нежно, долго и во всех возможных и мыслимых позах; часто, кончая, Джоэль уже не может отличить верх от низа, право от лева, снаружи от внутри.

Еще через год Джоэль говорит Лили-Роуз, что, если они смогут иметь детей, это было бы, разумеется, гениально, но он будет любить ее так же и без всяких детей. Это лучшее, что он мог ей сказать. Лили-Роуз приободряется.

Но по мере того как месяцы проходят без результата, она начинает стыдиться своего бесплодия. Завидев первое пятнышко крови на своих хлопковых трусиках или на шелковой пижаме, она горько рыдает. Ей кажется, что ее тело предает ее, открывая грязные секретики всему свету, показывая ей, как А плюс Б, до какой степени она скверная и пустая, лживая и непостоянная, короче, недостойная любви своего мужа. Как будто, посмотрев на ее матку, разочарованный Бог с отвращением покачал головой и сказал со вздохом: Нет, так не годится. Совсем не годится. Как младенец может хорошо себя чувствовать в таком лоне? Ничто не может там вырасти. Среда слишком кислая, слишком едкая. Ребенок Джоэля Рабенштейна никак не может укорениться там и расцвести! Слишком много мужчин тупо изливались туда, не заботясь о будущем своего семени. Это пустыня, полная кактусов и сухих камней.

Она ходит к специалистом, которые посылают ее к специалистам еще более знающим. Те, пытаясь понять, где гнездится проблема, берут у нее анализы крови, делают мазок шейки матки, посев в чашках Петри, вводят хирургические зеркала ей в вагину и камеры в матку. Чтобы увидеть, что происходит в ее недрах, специалисты по эхографии мажут ей живот липким гелем и водят по нему датчиком. Все беременные подруги Лили-Роуз делают это обследование, чтобы отслеживать рост младенца in utero[36]; она же — нет. Глядя на пустой орган на сером экране, она вспоминает «Йерму», пьесу Гарсиа Лорки (она обожает Гарсиа Лорку, по ее мнению, он один из редких мужчин, которые не были сторонниками мужского господства, из всего европейского литературного канона, возможно, потому, что он был геем). Бедная Йерма выросла в Испании в начале XX века в строго католической деревне, и ее, бесплодную, отторгают и ненавидят — даже побивают камнями женщины, которые боятся, что она уведет их мужей.

Кольпоскопии впечатляют Лили-Роуз. В первый раз, когда она погружается сквозь лобковые волоски в «Происхождение мира» Курбе, чтобы проникнуть в пещеру Платона, у нее вырывается горький смешок. Врач смотрит на нее озадаченно. Лили-Роуз не решается объяснить ему, что картинка на экране напоминает ей современные романы, которые она изучала и много раз разбирала на лекциях, романы, в которых героя-мужчину одновременно влечет и отталкивает это таинственное завихрение, из которого выходит любая человеческая жизнь. Люсьен Флерье, например, в «Детстве хозяина» Сартра приходит в ужас при виде матери, сидящей голой на биде, массы дрожащей розовой плоти, целиком обреченной имманентности. Или Якуб в «Вальсе на прощание» Кундеры проклинает женскую слизистую, ограничивающую царственную свободу мужчин. Готов, Сартр? Готов, Кундера? — мысленно спрашивает она теперь. Готовы, мужики, посетить Дом ужасов западной философии? О’кей, держитесь крепче, поехали! Соскользнем по розовому, влажному, трепещущему туннелю, где невнятные мягкие наросты свисают и капают впотьмах… Все ниже и ниже, все дальше и дальше… Осветим эту спящую полость, где, nolens volens[37], были выкованы все души истории человечества, в том числе и ваши…

Когда метро везет ее на север города после этих обследований и бесконечных переживаний, она зачастую близка к истерике. Дома Джоэль обнимает ее и укачивает.

— Это не твоя вина, любимая, — шепчет он ей. — Наверняка все можно исправить. Балуй себя, люби себя, это лучшее, что ты можешь сделать.