Дерево забвения

Как прежде с отцом, ваши разговоры часто бывают похожи на монолог: он говорит, ты слушаешь. Ты с легкостью отказываешься от своих мнений, но, когда Эрве говорит пафосным тоном, ты взвиваешься.

Однажды за ужином, ни с того ни с сего, он вдруг принимается поносить афроамериканцев, которые отвернулись от божеств-лоа[46] своих предков и приняли монотеизм.

— Он мне претит, этот парень-совсем-один-там-наверху-на-небесах, — разглагольствует Эрве. — Зовись он Аллах, Яхве или попросту Бог с большой буквы, этот чувак запрещает все, что мне дорого. Он карает соблазн, секс, музыку…

Воспитанный в культе вуду, крепко привязанный к многочисленным гаитянским божествам, Эрве не выносит ни цветных евангелистов, полагающих себя единственными истинными учениками Христа, ни хасидов, считающих себя подлинными потомками иудеев Ветхого Завета; что же до активистов «Нации ислама»[47], которые якобы могут проследить свою родословную до пророка Мухаммеда, хоть он и признает за Малкольмом Икс и Луисом Фарраханом[48] ораторские таланты, но от их идеологии покрывается сыпью.

— С ума можно сойти все же, какая у американцев короткая память, — говорит он. — Никто не проводит параллелей между сегодняшними исламистами и «Нацией ислама» Элайджи Мухаммада едва ли полвека назад, с Малкольмом Литтлом, он же Икс, ставшим Эль-Хаджем Маликом Эль-Шабаззом, Кассиусом Клеем, ставшим Мохамедом Али, Луисом Уолкоттом, ставшим Фарраханом…

— Ты прав, — говоришь ты. — Я сама никогда не проводила параллелей. Надо сказать, в моем лицее нам не каждый день говорили о «Нации ислама»… А как попал ислам в Соединенные Штаты, ты знаешь?

— Ты спрашиваешь серьезно?

— Ну да.

— Но, деточка моя, это же европейские работорговцы завезли ислам в Соединенные Штаты еще в семнадцатом веке! Привозя рабов из африканских мусульманских стран!

Ты краснеешь. Ни из какого курса ни в какой школе ты не узнала, что ислам — одна из главных религий в Субсахарской Африке.

— Зато Америка, — добавляет Эрве, — ответственна за подъем радикального ислама в Сахеле и на Среднем Востоке. «Исламское государство», «Аль-Каида» и «Талибан»[49] — все они расцвели в ответ на бесконечные войны, которые эта страна вела в Ираке и Афганистане, и ее постоянную поддержку Израиля против Палестины. Тебе даже в голову не приходит проверить эти теории на своих родителях.

Совершенно неожиданно, когда вы доходите до 11 сентября, ваш спор перерастает в ссору. Для тебя, Шейна, это воспоминание детства: ты рисуешь своему любовнику трогательный образ Дженки в объятиях твоего дяди Джерри, с трясущимися от рыданий плечами.

— Неизгладимая травма, — говоришь ты. — Для семьи, для города, для всей страны…

Эрве встает, пересекает комнату и смотрит в окно. Он долго стоит так, ничего не говоря.

— В чем дело?

Он вздыхает, ждет, потом оборачивается и смотрит на тебя:

— Знаешь, Шейна, любимая, тебе нечего мучиться вопросом принадлежности. Ты думаешь, что ты ниоткуда, но на самом деле ты стопроцентная американка.

— Ты хочешь сказать?..

— Просто, что нет общей меры. Когда горстка иностранцев, вооруженных куттерами, нападает на нью-йоркский квартал, оставив за собой три тысячи американских жертв, это называется терроризмом, а в ответ истребляют несколько сотен тысяч арабов в странах, никак с этим не связанных. Но когда горстка американцев, вооруженных атомными бомбами, стерла с карты два мегаполиса, оставив за собой сто пятьдесят тысяч японских жертв, это называется business as usual[50] и не влечет никакого наказания.

В этот день, Шейна, ты лишаешься дара речи. В твоем распоряжении недостаточно фактов, чтобы протестовать.

Эрве обращается с тобой как с тепличным цветком, ходячим недоразумением, почти удачным опытом в похищении души; и ты смеешься и плачешь в его объятиях. Он занимается с тобой любовью и дает тебе заниматься любовью с ним. Он впечатлен твоей библиотекой, твоим красноречием, твоими литературными познаниями.

— Но что ты будешь делать со всем этим, Шейна, сокровище? — спрашивает он тебя однажды. — Не можешь же ты всю свою жизнь учиться. Ты еще никогда не работала?

— Нет, — признаешься ты.

Ему надо ехать в Мали в январе, в связи с проектом лесовосстановления Фонда Тьюринга: десять тысяч саженцев будут посажены в районе Мопти, и его попросили быть сопровождающим врачом.

— Поедем со мной, — говорит он. — Лучше расти, чем расстраиваться.

— Жатва лучше жалобы, — подхватываешь ты, и он смеется.

Потом слова теряются, и в следующие два часа вас поглощает музыка плоти, изгибы и порывы, звуки, пот, дыхание.

— Африка будет для тебя шоком, — предупреждает Эрве в вашу следующую встречу. — Надо выехать заранее, за несколько дней, чтобы ты акклиматизировалась. Не думай, что ты сойдешь с самолета и сразу станешь сажать деревья под палящим солнцем.

— Не беспокойся, я уже видела бедность, — заверяешь его ты, вспомнив западный Балтимор.