Дерево забвения

Ты находишь номер дома Сельмы и паркуешься перед ним. Ты приготовилась, на случай, если кто-нибудь спросит, сказать, что ждешь друга, но никто не обращает на тебя ни малейшего внимания. Ты сидишь там до вечера, с двух до семи часов, глядя на входящих и выходящих афроамериканок: Подходящий возраст? Подходящие габариты? Почти все полные, некоторые откровенно толстые. Шесть лет назад Арета сказала тебе, что Сельма набрала вес; может быть, к этому времени она уже превратилась в монгольфьер? Э-э… Извините, мадам… Вас зовут случайно не Сельма Паркер? Вы не моя мать? Э-э… Вы меня любите? Я хочу сказать… Э-э… Вы любили бы меня? Ты всматриваешься и в цветных молодых людей, проходящих поблизости: что, если один из них — твой единоутробный брат Трент? Если ты выйдешь из машины и начнешь прохаживаться по улице, бормоча себе под нос Трент, Трент, Трент, может быть, один из них обернется и скажет тебе: Ты ко мне обращаешься? Потом ты понимаешь: нет, Тренту сейчас больше тридцати лет, вряд ли он еще живет у своей мамы на Иден-северной. У нашей мамы. А может быть, его убили на одной из американских войн, в Ираке или в Афганистане…

Через несколько дней после твоего возвращения из этого паломничества город Балтимор снова взрывается серией жестоких мятежей, которые длятся неделями. Как и в пору рождения Сельмы полвека назад, они вызваны убийством афроамериканца — только жертва на этот раз не крупная фигура национального масштаба, как Мартин Лютер Кинг, а просто местный парнишка, некий Фредди Грей, умерший в тюрьме после полицейского допроса, оставившего на нем многочисленные травмы, в том числе четыре сломанных позвонка.

Долгими часами в одиночестве за своим рабочим столом в Бруклине ты смотришь на пылающие улицы, которые знаешь теперь лично, и это оказывается слишком для тебя. Мучимая кошмарами ночью, головокружениями и тошнотой днем, в ужасе от мысли попасть в аварию, ты идешь в психиатрическую клинику Вудхалла и просишь поместить тебя на лечение.

* * *

НА ЭТОТ РАЗ, КОГДА ВНОВЬ ЗАГОРАЮТСЯ СОФИТЫ, ЦВЕТ ИХ КРАСНЫЙ, ЯРКО-КРАСНЫЙ, НАПОМИНАЮЩИЙ КРОВЬ. КАЖЕТСЯ, ЧТО ВСЯ СЦЕНА ЗАЛИТА КРОВЬЮ. ЭТИМ КРОВАВЫМ СВЕТОМ ЗАЛИТЫ ТЕЛА, ВЫГНУТЫЕ ИЛИ СКОРЧЕННЫЕ, БЬЮЩИЕСЯ В КОНВУЛЬСИЯХ, РАСПЯТЫЕ, СТО ЖЕНЩИН С ЦВЕТНОЙ КОЖЕЙ РОЖАЮТ ПРЯМО НА ЗЕМЛЕ. ОНИ КРЯХТЯТ И СТОНУТ, ТУЖАТСЯ И ПРУЖАТСЯ, СМЕЮТСЯ И ПЛАЧУТ, КАК МОГУТ ПОМОГАЮТ СЕБЕ. МЕЖДУ ИХ ЛЯЖЕК КАПАЕТ КРОВЬ, ВЫХОДЯТ МЛАДЕНЦЫ, ЕЩЕ КРОВЬ, ПЛАЦЕНТА.

ТЕМНОТА.

СВЕТ. ЖЕНЩИНЫ СЖИМАЮТ В ОБЪЯТИЯХ СВОИХ СПЕЛЕНАТЫХ НОВОРОЖДЕННЫХ, ТИХО ГОВОРЯТ С НИМИ, НАПЕВАЮТ КОЛЫБЕЛЬНЫЕ, ЦЕЛУЮТ ИХ. СВЕТ ОЧЕНЬ МЯГКИЙ.

ТЕМНОТА.

В ТЕМНОТЕ ДЕТЕЙ ВЫРЫВАЮТ ИЗ ОБЪЯТИЙ МАТЕРЕЙ.

Манхэттен, 2015

Фелиса каждый день навещает тебя в клинике. Она обнимает тебя, и ты прижимаешься к ее успокаивающему телу. Она только что вернулась из Бенина, где ее любимая неправительственная организация, «Тьюринг проджект», помогает строить начальные школы. Она говорит тебе, что в конце своей поездки побывала в прибрежном городе Уида.

— Ты, наверно, много слышала про Уида, детка, — продолжает она, ласково гладя твой лоб.

— Да, мамочка, я видела упоминание о нем во многих книгах.

— Ты, конечно, знаешь, что на протяжении четырех столетий тысячи мужчин, женщин и детей брали в плен в окрестных странах и привозили в Уида.

— Да, мамочка. Я читала об этом много раз.

— И ты знаешь, что тех, кто был слишком слаб для плавания через океан, хоронили заживо.

— Да, мамочка.

— Но говорят, что другие, прежде чем их толкали, тащили или швыряли на эти большие корабли, называемые негритянскими, участвовали в ритуале забвения. Это ты знала, милочка?

— Нет, мамочка, — бормочешь ты уже сонным голосом. — Что такое ритуал забвения?

— Ну вот, милая, говорят, что на площади в сердце города Уида росло прекрасное дерево, и, прежде чем направиться к дверям Невозврата, будущие рабы приходили обойти это дерево. Женщины обходили его семь раз, мужчины девять.

— Зачем, мамочка?

— Ну, милочка, они были достаточно умны, чтобы знать, что в их новой жизни за морями воспоминания будут тяготить их больнее цепей. Оживший на плантациях Бразилии, Санто-Доминго или Джорджии, каждый образ радости и нежности былых времен будет кинжалом, вонзенным в сердце. И тогда они вручили свою душу дереву. Они вверили ему все африканские воспоминания, чтобы оно их бережно хранило, лелеяло и берегло, пока они не вернутся, чтобы продолжить нить своей истории с того места, на котором она была перерезана.

— И они вернулись, мамочка?

— Нет, дорогая.

— Нет?

— Нет. Больше миллиона рабов посадили на корабли в Уида и отправили через океан, и никто не вернулся.

— Никто?

— Нет, детка. Ни один. Год за годом, десятилетие за десятилетием дерево терпеливо ждало их возвращения, но тщетно.

— И оно все еще ждет, мамочка?