Деррида

Если я не придумаю новый язык, новый «стиль», новую фразу, эта книга у меня не выйдет. Это не значит, что с этого нужно начинать. Отнюдь. Начать старым языком и натаскать себя (и читателя) на новую идиому, которая в конце окажется непереводимой на язык, который был в начале[757].

Перед ним встает вопрос о том, как писать «после Glas», по ту сторону Glas, к чему он, скорее всего, мог бы прийти, только «приложив усилия, постепенно, надолго перестав публиковаться»[758]. В общем, Деррида хотел бы найти тон, сильно отличающийся от того, которым он пользовался до сих пор, прийти к своего рода «языку без кода». Эта «старая мечта, единственная, которая [его] интересует», о ней он когда-то рассказывал Габриэлю Бунуру и Анри Бошо:

Писать из такого места, таким тоном, который позволит мне наконец очутиться с другой стороны, стать неузнаваемым. Поскольку я остался неузнанным – в радикальном смысле, а не в том смысле, в котором это легко понять. Чтобы ничто из того, что знают, что знали, читали у меня, не позволило бы предугадать. И мне тоже не позволило бы. Оставить в этой книге только то, что для меня – меня сегодняшнего – будет неузнаваемым, непредугадываемым.

Он надеется, что сейчас он наконец готов взяться за эту книгу, замысел которой возник впервые в 1970 году, сразу после смерти отца, и к которой он больше не возвращался. Если обрезание и будет играть в ней важную роль, книга тем не менее не должна превратиться в эссе. Деррида хотел бы рассказать в ней о многих других вещах, в том числе о депрессии в Ле-Мане. Он напишет об умерших братьях и обо «всем, о чем в семье молчали». Прежде всего он хотел бы радикально изменить свой подход к письму. Чтобы это была по-настоящему другая книга, необходимо выйти за рамки философской речи, «рассказывать много историй», «удариться в анекдоты»:

Независимо от содержания и того, насколько оно интересно, нужно трансформировать это отношение к анекдоту. У меня оно подавлено, зажато, вытеснено. Следует установить все «веские причины» этого подавления. Что здесь скрывается, что запрещается? Боязнь врача: что он там выяснит? И я говорю о классическом враче, даже не психоаналитике[759].

В блокнотах встречается несколько рассказов о снах вместе с набросками анализа:

Сон. Участвую в национальном политическом собрании. Я беру слово. Обрушиваюсь на всех с обвинениями. (Как обычно, не вступаю ни в какие союзы и палю во все стороны – в одиночку. Страх – это союз и то чувство защищенности, которое он дает. Я по-настоящему этого боюсь, и это чувство лишает мое одиночество героического характера и делает скорее испуганным и трусливым: «меня не подловят» – и причину ищу в «уклонении от союзов» и отвращении к «сообществу». Меня мутит от самого этого слова.)[760][761]