Деррида

Ефремляне побеждены были войском Иеффая, и, чтобы воспрепятствовать солдатам ускользнуть… у каждого проходящего требовали сказать шибболет. Ибо ефремляне были известны своей неспособностью правильно произнести ши шибболета, каковой стал для них с тех пор именем непроизносимым. Они говорили сибболет и на этой невидимой границе между ши и си выдавали себя часовым, рискуя жизнью. Они выдавали свое отличие, проявляя безразличие к диакритическому различению между ши и си; их замечали, потому что они не могли заметить так кодифицированную метку[961].

Слово «шибболет», непереводимое, но не в силу того или иного вопроса о смысле, для Деррида становится совершенной метафорой поэзии. Но здесь можно найти и много других тем, которые ему дороги: исключение и союз, секрет и обрезание. И, как это часто бывало, его подход совершенно не впечатляет специалистов по писателю, «экспертов», по которым он немного иронично прошелся, когда говорил о Джойсе[962]. Крупный филолог Жан Боллак, довольно близкий к Деррида в начале 1970-х годов, признает, что их отношения испортились в эпоху «Шибболета»: «Мы вместе выступали на конференции по Целану в Сиэтле. Общение проходило в теплых тонах, но наши подходы оказались несовместимыми. Я был другом Пауля Делана с 1959 года, как и Петера Сонди. После смерти Делана у меня было чувство какого-то долга. К 1980 году я начал работать над его текстами. Мне понадобились годы, чтобы понять „целановский“ язык. И мне показалось, что чтение, предложенное Деррида, слишком рискованное. Я написал ему, что нельзя играть в игру с такими текстами, как у Делана, что нужно обращать больше внимания на структуры, принятые этим поэтическим языком. Я хотел бы вместе с ним разобрать те самые фразы, которые он цитировал, чтобы попытаться понять их в контексте. К сожалению, Деррида организовал свою жизнь так, что для взаимодействия такого рода уже не было места – по крайней мере теперь»[963].

Parages и «Шибболет», как и «Улисс-Граммофон», который выходит спустя несколько месяцев, – написанные в особом ритме сложные книги, которые не относятся ни к философии, ни к литературной критике. И хотя именно в это время Деррида готовит с Дидье Каеном первую радиопередачу Le bon plaisir, большинство журналистов хранят молчание, а читателей становится меньше. В L’Autre Journal Катрин Давид подытоживает сложившееся общественное мнение:

Слухи безжалостны: Деррида перешел все границы. Его теперь невозможно читать. Даже философы больше его не понимают. Некоторые признаются в этом с двусмысленной улыбкой. Другие спрашивают себя, что он ищет, этот мыслитель, который когда-то установил французскую интеллектуальную моду, поместив лингвистику в центр философии, а сегодня упорно уклоняется в совершенно непонятный герметизм… Его книги всегда были сложными, но раньше по крайней мере было известно, о чем речь – о философии. Но, скажем, с «Почтовой открытки» это уже непонятно. Он хочет сделать так, чтобы философия творилась также через любовные письма, марки, телефонные будки. Он смешивает все на свете! Не будем больше об этом…[964]

Со своей стороны Катрин Давид убеждена в том, что, хотя комментировать Деррида сложно, читать его можно запросто: