Деррида

Между философской работой Деррида и его политическими сражениями формируется все больше перемычек. Гостеприимность – предмет его семинара 1995–1997 годов становится постоянной темой, одной из тех, с которыми будут чаще всего связывать его имя. Дело в том, что принцип гостеприимства сосредоточивает в себе «предельно конкретные задачи, в наибольшей мере способные связать этику с политикой». Деррида подтверждает это в своей лекции, название которой само по себе составляет отдельную программу: «Космополиты всех стран, еще одно усилие!».

Гостеприимство – это сама культура, это не одна этика из многих. Поскольку она касается этоса, а именно жилища, дома, места семейной жизни, как и способа существовать в нем, способа соотноситься с собой и с другими, с другими, как со своими или как с чужими, этика – это гостеприимство, она по своему объему полностью совпадает с опытом гостеприимства, как бы его ни открывали или ограничивали[1250].

Наряду с политикой другой сферой, которая занимает Деррида в этот период, становится религия. Итальянское издательство Laterza ведет проект под названием «Европейский философский ежегодник», в рамках которого каждый год собирает европейских философов вокруг какой-то определенной темы. На предварительной встрече Деррида предложил начать с одного слова, с его точки зрения «самого ясного и самого темного религия»[1251].

В конце февраля 1994 года в гостинице на острове Капри несколько философов собираются за одним столом ради беседы в совершенно свободном стиле. Рядом с Деррида сидят Гадамер, Ваттимо, Феррарис… «Мы приехали не слишком подготовленными, – вспоминает последний, – словно бы на школьную экскурсию для престарелых школьников. За исключением Деррида, который приехал с уже заполненной тетрадью на кольцах. Он единственный сделал свою homework, как он сам любил говорить. Его выступление, крайне насыщенное, стало отправной точкой для всех наших разговоров»[1252].

Вопреки заглавию «Вера и знание», которое могло бы показаться заурядным, но на самом деле не такое уж и обычное, поскольку снабжено подзаголовком, отсылающим одновременно к Бергсону и Канту, – »Два источника „религии“ в пределах одного только разума», текст отличается поразительной насыщенностью. Как обычно, Деррида опирается на обстоятельства, на самое материальное в них, подчеркивая западный и даже европейский характер встречи, чуть поспешно выдающей себя за международную.

Мы представляем четыре разных языка и говорим на них, но наша общая культура, скажем так, определенно христианская, в лучшем случае иудео-христианская. Среди нас, увы, нет ни одного мусульманина, по крайней мере на этом предварительном обсуждении, хотя следовало бы для начала обратиться, возможно, именно к исламу. Также ни одного представителя каких-либо иных культов. Ни одной женщины! Мы должны будем учесть это: говорить за этих немых свидетелей, не говоря за них, на их месте, и вывести из этого все возможные следствия[1253].

В «Вере и знании» Деррида впервые развивает одно из наиболее важных для него в этот период понятий – понятие аутоиммунитета, «этого странного поведения живого существа, которое в почти самоубийственном движении пытается разрушить „самого себя“, свои собственные защиты, приобрести иммунитет от „собственного“ иммунитета»[1254]. Он также задается вопросом о столкновении между различными формами фундаментализма и тем, что он предпочитает обозначать одним из этих словослияний, которые ему все больше нравятся, таких как «глобалатинизация» (mondialatinisatiori), как «странный союз христианства, представляющего собой опыт смерти Бога, и телетехнонаучного капитализма»[1255].