Держаться за землю

Криницкий ударил его в правый бок, согнул, обвалил на колени. Джохар заревел, но вскинуться сразу не мог, зашарил, вцепился в свой бластер, толкнулся с бешеным от ярости и боли взглядом — Криницкий добавил ему по хребту, опять обломил на карачки. Никто не рыпнулся, застыли, как сурки. Сгреб за ухо рычащего абрека, держал на коленях у всех на глазах:

— Слышь, ты, пастух! Ариец черножопый! Еще один труп, еще одна такая юбочка помятая — вот этим автоматом тебя уестествлю. Власть свою будешь ставить, когда я разрешу. Все это слышат?! Не вижу понимания в глазах! Сегодня топор мертвецу подложили, а завтра местные и вправду на вас с колунами полезут? Хотите пулю получать из каждого двора?..

— Богун! — рычит Джохар, вращая выпученным глазом. — Нас раком ставят! Как?! Проглотишь?!

Богун — по глазам видно, что разрывается: авторитет боится уронить. И прогибаться под Криницкого не хочет, и в бычку лезть пока что не готов.

— Кончай, полковник, — говорит. — Нажать нажал — смотри не пережми. А то мои хлопьята как пружина. Спусковая. — Вот угрожает вроде, а в глазах печаль, как у кастрированного хряка. — Они тебя услышали. Расход?.. А ты… — На Джохара.: — Со старшими как говоришь? Мозги бараньи, а туда же — царь зверей. Ты що, не розумiеш, тут политика?! Важняк аж з Киева приiхав — людям мир и покой обещал. А на камеру хто-небудь знiме це тру-пи? Сами, бля, на свои смартафоны, дебилы! Це що — мир и покой? Що, в гарячi новини, москалякам на Перший канал?

Серединку, консенсус нашел. «Знайте время и место», — по сути, сказал. Мол, за дурость тебя наказали сейчас — не за кровь. Не за эту вот бабу и детей ее всех неродившихся. Ну, Богун — молодец.

— Расход. — Криницкий пошел со двора к своему бэтээру и не чувствовал «сделано», «обломал», «прекратил», с каждым шагом все больше сгибаясь от тяжести, легшей на плечи.

Мало бил. Таких надо воспитывать ломами. Ничего, кроме силы, они не поймут. В глаза им посмотреть — и сразу ясно: дорвались до «мне все можно», и вся прежняя жизнь их была только приготовлением к этой. По жизни каждому вдолбили: ты — ничто. А потом показали: вот, есть еще меньше, слабее тебя жуки-колорады, дави их. А чуть больше сила — обратно ты ничто, опять не человек. Да только вот нет у него, Криницкого, силы. Начнет их всерьез, до треска, ломать — получит по шее из Киева, снимут с бригады. И кто тогда придет? Еще один Богун?.. Но ничего не делать тоже невозможно. Как остановить? Да бросить их в дело как можно скорей. Вместо «альфовцев». Пускай на свою кровь посмотрят — быть может, и чужой тогда не захотят. Богун вон давно уже рвется — пускай… И тут как граната в башке взорвалась. Да он, Криницкий, сам на Кумачов бригаду завтра двинет. Получит приказ на работу по городу всеми калибрами, и тогда вот такие, голоногие, белые, в каждом пятом дворе. Его работа будет — не Джохара.

Покачиваясь на спине бэтээра, он вдруг с такой нещадной резкостью увидел этот город, что какое-то время не мог продохнуть. Прикрыл глаза и видел карту с квадратными сотами кумачовских кварталов, с крестами проспектов и пазлами «мертвых» промзон, с реснитчатыми дужками, квадратиками, скобками повстанческих позиций на окраинах — и соответствующий карте полномерный, запаянный в прозрачный воздух Кумачов. Нестерпимо похожий на множество невеликих советских городов без корней, на его, перекатную голь, незабвенный родной Вольногорск — неизменный, смирившийся со своей неизменностью город закопченных панельных и кирпичных буханок кособоких сараев, гаражей, голубятен, бесконечных бетонных заборов, конических труб, которые поддерживают небо вместо шпилей и луковичных маковок церквей. С автобусами, подбирающими женщин и старух на остановках. С детским визгом на школьных дворах и футбольных площадках. С брюхатыми собаками на солнечном припеке.

И вот уже видел нездешнюю желтую степь, все небо на которой было солнцем, отвесно давящим на темя и створаживающим кровь, седые кишки виноградной лозы, которые наматывались на высокие рифленые катки и волочились за кормою бэтээра, как будто не пуская прилетевших для насаждения социализма чужаков в глубь своей каменистой, неизменной веками земли. Видел камни и глину, из которых построено все, миллионы седых, неприступно молчащих камней, громоздящихся выше и выше вплоть до самых сияющих на горизонте ледовых вершин Гиндукуша. Видел изжелта-белую слепоту бесконечных дувалов и белесых от пыли и черных от пота солдат, разводящих станины расчехленных орудий и вбивающих в землю металлические сошники. Видел стадо приземистых танков, которое всползало на пологие холмы и наставляло свои длинные, раздутые эжекторами пушки на далекий струистый мираж глинобитной деревни с веретенообразной иглой минарета.