Держава том 2

«Это же ангел! – подумала она. – И глаза должно, голубые… Не вижу их в полумраке. Не может быть, что он убил моего мужа, – неотрывно глядела на высокого стройного юношу, почему-то пятившегося от неё к стене. – Непременно следует уговорить его подать прошение».

Коснувшись спиной шероховатой стены, тот в ужасе глянул на женщину и закрыл лицо ладонью.

«Как он бедный, страдает… Как переживает и мучается…», – сделала шаг к нему, но стоящий позади ротмистр, предостерегающе дотронулся до её руки.

В этот миг молодой мужчина отвёл от лица руку и уже спокойно, с чувством внутренней уверенности, смотрел на женщину в трауре.

« У него не голубые, а чёрные глаза», – на этот раз ужаснулась она, наткнувшись взглядом на красное отражение свечей в чёрных зрачках.

И тут он улыбнулся…

«Да не может быть, мне показалось… Как он смеет при мне улыбаться. Я ошиблась в нём. У него чёрная душа и чёрные мысли. И весь он чёрный… Как падший ангел, стремившийся к свету, но ввергнутый в бездну тьмы…».

3 мая приговор привели в исполнение!

Что тут началось…

Газеты захлёбывались от возмущения…

Георгий Акимович Рубанов, на этот раз не один, а со старшей дочерью, посетил шамизоновскую квартиру и собравшееся там либеральное общество.

– Мы – демокгатический цвет Госсии, – произнёс первый тост папа-Шамизон. – Выпьем за нас.

Все с удовольствием поддержали идею тоста. Кому не лестно принадлежать к цвету демократии.

Бумажный фабрикант Шпеер провозгласил тост: За посетившую дом великую гадость, за пгофессога Губанова.

Лиза хихикнула: «Была Рубанова, стала Губанова».

Но, в общем-то, ей нравились эти смелые, прогрессивные, раскрепощённые люди, выступающие против деспотизма, сатрапов и произвола.

«А мой дядя – настоящий сатрап, – язвительно подумала она, – и кузены такими же станут».

– Убийцы-ы, – между тем бушевал Муев, – с интересом поглядывая на профессорскую дочку: «Высокая стройная блондинка.., а то одни брюнетки кругом. Следует присмотреться к ней». – Повесили такого умного и доброго юношу… – на сентиментальном подъёме закончил мысль.

– Мы не пгостим им этого, – с волнением воскликнула Ася Клипович.

Но волнение было вызвано не казнью какого-то там русского студента, а нежелательным интересом Йоськи Муева к этой белобрысой дылде.

– Папеле-е, я написал статью о герое, убившем царского сатрапа…

«Зачем Яша назвал так отца при людях, – покраснела его мать. – Ни к чему лишний раз подчёркивать, что мы избранный народ – евреи».

– Я тоже принёс статью, – поднялся, держа в руках рюмку, Рубанов. – После этого убийства… да-да, вы не ослышались… Именно убийства студента… Между царём и нами, интеллигентным обществом.., возникла пропасть непонимания…

Начало мая в Женеве было необычайно тёплым.

Наслаждаясь прекрасным весенним днём Виктор Михайлович Чернов, помахивая тросточкой, не спеша брёл по Большой Набережной и любовался то живописным озером, по которому скользили белоснежные яхты, то белоснежной шапкой Монблана.

«Белое на синем… Синее небо и белый снег… Синяя вода и белые яхты… Тьфу. Так ещё и стихи начнёшь сочинять… Только и осталось, – пригладил растрёпанную ветром рыжую копну волос. – Вот потому я и косоглазый, – ухмыльнулся он, – вечно в две стороны гляжу, – приготовился обойти аккуратного, в отличие от российских, булочника, в белоснежном фартуке и колпаке, катившего небольшую синюю тележку со смазанными тихими колёсами. – И здесь синее и белое, – уступив дорогу предложившему свой товар булочнику, Виктор Михайлович отрицательно покачал головой, и пошёл дальше, размышляя о далёкой своей родине: – У нас в России мигом бы уцепил за локоть и во всю глотку стал бы орать, что у него лучшие в мире булки, и лишь тупые дураки, проходя мимо, их не покупают».

Когда Чернов добрался до Бульвара Философов, где жил основоположник партии социалистов-революционеров Михаил Гоц, наступило время обеда.

Вокруг круглого стола расположилось небольшое общество.

– Слава Богу, добрались, наконец, – импульсивно бросилась к вошедшему седая женщина и расцеловала его в обе щёки. – Вот, Михаил Рафаилович, и наш главный теоретик пожаловал, – обратилась к хозяину квартиры, сидевшему в медицинском кресле на колёсиках.

«У тележки булочника в точь такие колёса, – улыбнулся Чернов, и тут же осудил себя. – Это от Брешко-Брешковской язвительность передалась… Ведь не с почтением же она произнесла: «Гла-а-вный теоре-е-тик»», – пожал протянутую сухую руку и заглянул в грустные и влажные библейские глаза, переведя потом взгляд на вьющуюся интеллигентскую бородку.

«Улыбается, рад встрече», – облокотясь на ручку кресла, будто все силы ушли на рукопожатие, пригласил гостя за стол.

И лишь третий сидевший за столом толстый мужчина с одутловатым лицом, барабаня волосатыми пальцами и сверкая бриллиантом на безымянном, сделал вид, что не обратил внимания на пришедшего.

– Здравствуйте, Евно Фишелевич, – гость сам подал ему руку и, стараясь улыбкой скрыть раздражение, пожал толстую, потную, короткопалую ладонь, на секунду оцепенев под брошенным на него исподлобья острым взглядом.