Держава (том первый)

Её муж, солидный купец или фабрикант — жирная денежная кубышка, по мнению Дубасова, зло на него кривился, заказывая что–то умопомрачительное по цене брылястому метрдотелю.

— Да это же не Ольга, — предчувствуя, мягко сказать, неприятности, стал отвлекать «титуляху» от заманчивой дамы Рубанов, догадываясь, к чему это может привести. — Кстати, господа, всем привет от Мишки Дроздовского…

— О-о! И как он? — отвлёкся, наконец, от купчихи Дубасов.

— Доволен. Недавно, 15 сентября, прибыл в лейб–гвардии Волынский полк и назначен младшим офицером в 8-ю роту, — зябко поёжился Аким. — Ну её, это вдовье шампанское, — налил себе водки.

— Господа, сколько можно пить, пора и о возвышенном подумать… То есть, оперетту посетить, — внёс здравое предложение захмелевший Зерендорф.

— Нет, Дубасов, столик оставим здесь, с собой не возьмём, — оторвал вцепившегося в стол приятеля Рубанов. — И купчиху тоже, — потащил его из ресторана.

Усевшись во втором ряду театра–варьете, с доброжелательным любопытством уставились на так называемый «коммерческий» занавес, закрывавший портал сцены, и разрисованный рекламой.

— О-о! Надо купить. Папиросы «Роскошь» 20 шт. 5к. т-во Табачной фабрики А. Н. Шапошников и К°. С. Петербург, — чуть не по слогам прочёл Дубасов.

— Полагаешь, хорошие папиросы? — задумчиво рассматривал рисунок Аким, где два ямщика в синих кафтанах, покупали у разносчика в красной рубашке и чёрной жилетке с лотка папиросы. — Друг мой, «Роскошь» курят ямщики, а не унтера славного Охтинского полка, — сделал он умозаключение.

Но Дубасов не слушал его, увлёкшись рекламой с рисунком дамского корсета.

Зерендорфа захватила реклама баночек с помадами под надписью «я был лысым». Рядом изображены двое господ, один с зеркальной головой, и он же, но уже обросший бурой щетиной.

Рубанова в самую печень поразила реклама товарищества Пиво–медоваренного завода Ивана Дурдина, где в окружении разнокалиберных бутылок, официант открывал пивную.

«Следует заказать во время антракта».

К их сожалению «коммерческий» занавес поднялся и за ним оказался обыкновенный бархатный.

— Шпачек вышел, — зашептал кто–то за спиной, — сейчас начнётся…

Дирижёр по фамилии Шпачек поднял цилиндр, поприветствовав публику, и уселся за пульт.

— Понял, как надо метрдотеля приветствовать, — пошпынял локтем в бок Дубасова Гришка Зерендорф. — Тогда гречневой кашей с бараниной будешь обеспечен по гроб жизни, — заржал он.

Ответную унтер–офицерскую речь Дубасов произнести не успел, так как респектабельный Шпачек, изящным движением руки, открыл увертюру.

— Канкан шикарный… Как только хористки выстроились дугой, мне больше всех — третья слева понравилась, — высказал своё мнение Зерендорф, когда компания в антракте направилась поднять боевой дух в ресторан.

— Строй не ровный, — выпив, стал критиковать кордебалет Дубасов. — Я бы научил их строю, будь они мои подчинённые, — развеселил друзей и, увидев давешнюю купчиху, вновь стал ей подмигивать, чем привёл в бешенство фабриканта.

После оперетты Вяльцева с Паниной станут выступать, — потряс программкой Рубанов. — Вяльцева просто чудо, наши офицеры говорят. Недаром её называют «несравненная».

Дородная, пожилая Панина молодым людям не понравилась.

— Ну, разлопалась бабка, — без всякого почтения к исполнительнице, громко произнёс Дубасов. — Даже стоять на сцене не может, сидя на стуле поёт.

— Тише, потише ради бога, господа, коли в искусстве не понимаете, — сердито зашептал сосед. — Такого густого контральто и душевности нет ни у одной исполнительницы… Вот «Хризантемы» запоёт, заплачете тогда…

Дубасов не заплакал. Зато тридцатилетняя Анастасия Вяльцева, его, да и всю публику, просто потрясла.

Бледная, в тёмном простом платье, с белым слоником на золотой цепочке вместо бус, скромно вышла на сцену.

Зал в некоторой разочарованности замер. Но когда запела, просто взорвался от аплодисментов, требуя всё новых и новых романсов.

«Ветероче–е–к», — надсаживался дубасовский сосед, со всей силы шлёпая ладонью о ладонь.

«Цыганку-у», — вопил кто–то сзади.

«Тройку-у»…

Певица улыбнулась обаятельной своей, несравненной вяльцевской улыбкой и запела:

Гайда тройка, снег пушистый,
Ночь морозная кругом…

Зал ликовал.

После концерта её долго не отпускали, бесконечно вызывая «на бис».

Наступила полночь. Оркестр гвардейских стрелков давно уже сыграл бравурный марш, который гуляющая толпа называла «вышибательным» и ушёл в казармы.

Большая часть безденежной скромной публики, простоявшая всю оперетту у заборчика открытого театра, посидела в саду на скамеечках, поделилась впечатлениями от оперетты и певиц, и разошлась по домам.

Друзья были в восторге от певицы и, сидя уже не в концертном, а ресторанном зале, без конца вспоминали её и обсуждали репертуар.

Ресторан заполнился народом, который не особо торопился домой.

— С Паниной, конечно, не сравнить, — тоном знатока вещал Зерендорф. — Та в своих песнях, таких как «Нищая», «Пара гнедых», заставляет проливать слёзы над горькой судьбой… Многим это нравится…