Держава (том третий)

— Одна осталась. Улыбнись, — посоветовал ей. Вот так. Теперь девица. Раньше общество любило лишь итальянскую оперу. Русскую не понимало. Как в то время замечал князь Волконский, директор императорских театров: «Им ближе была какая–нибудь «Линда ди Шамуни», чем Снегурочка…» Чайковский совершил просто подвиг, тянущий на Владимира Третьей степени, что дают начиная с чина генерал–майора, завоевав зрителя. А это труднее, чем завоевать государство, — торжествующе улыбнулся, заметив, как внимательно его слушают дамы. Лишь сынуля витал в каких–то недоступных генеральскому разуму эмпиреях. — … Далось композитору весьма тяжело. Его «Опричник» и «Мазепа» не заполняли залы и вполовину, и он переживал, видя ряды пустых кресел. И пошёл другим путём — завоевал салоны и гостиные Питера. Как помните, столица пела его романсы, наслаждаясь русским стихом и русской музыкой… А затем стали заполняться и театральные залы.

— Максим Акимович, голубчик, вы полностью правы… Ваш брат, а мой супруг рассказывал, что Иван Всеволожский, руководивший императорскими театрами до князя Волконского, говорил: «Чайковский — это не музыка». И когда намечаете проводить венчание? — в лоб, по–гвардейски, спросила у старших Рубановых.

— Планируем в следующем месяце, — растерялась Ирина Аркадьевна, подумав, как нетактична иногда бывает подруга: «Супруг её, по словам Максима Акимовича — шпак… А она, значит — шпакиня», — улыбнулась, успокоив себя и восстановив душевное равновесие.

Но безо всякого душевного равновесия и, более того, со смутными сомнениями, направился в полк, доложить старшему полковнику о назревающей женитьбе Рубанов–младший: «Шпакам хорошо, не просто волнуясь, а позорно трепеща, размышлял он, раскачиваясь в пролётке. — Захотел инженер или врач жениться — да ради бога… Было бы на что жену содержать. А для военного человека, дабы сирот не плодил — мыслимые и немыслимые препоны: реверс, возраст, да чтоб невеста была из хорошей семьи, благовоспитанна и доброй нравственности… Ну, хотя бы ребёнка не ждала в момент венчания… Ох, Ольга Николаевна, Ольга Николаевна… Ну где наша с вами благопристойность… Как мадам Камилла билась за нашу нравственность… Но проиграла сражение», — напустив суровый вид, козырнул часовому, проходя главные ворота казарм лейб–гвардии Павловского полка.

Не долго думая, направился в канцелярию, где застал одного лишь полкового адьютанта.

— Господин Бодунов, — торжественно начал Аким.

— Чего–о? — даже вылез из кресла поручик.

— Пардон. Воспоминания об одном маньчжурском местечке.., господин Буданов.

— Дело другое, — плюхнулся тот в кресло. — По важному вопросу к начальству или меня навестить? Полк сегодня в Красное село собирается. Посему сплошная сумятица творится, — налил из графина воды.

— Как говорят гвардейские гусары: в Додоне или Кюба вечернюю торбу вкушали?

— Чего вкушал? — вновь сделал попытку выбраться из кресла, но не сумел.

— Ну уж не «вдову Клико». Опять вы, сударь, гвардейские правила нарушили… Водочку с коньяком мешали.

— Но и вдову употреблял… Не всем же офицерам быть правильными, как, предположим, вы, господин поручик, — захмыкав, налил ещё воды.

— Как вы правы, мой друг. Дабы не мучиться по утрам — женюсь, — участливо понаблюдал за ошеломлённым офицером, выплеснувшим полстакана на форму.

— Неприлично с утра так шутить, — бессильно расплющился в кресле.

— Это не шутка, яхонт ты мой похмельный, а жёсткая горькая правда, — сел за стол напротив товарища. — Богу так, видно, угодно… Коли не суждено было погибнуть на войне, так паду смертью храбрых в мирном быту, — допил из будановского стакана остатки воды. — Такое вот трагическое стечение обстоятельств. Звоните по телефону, бейте в церковные колокола, и вызывайте Ряснянского. А может, он вызовет меня в портретный зал…

Так и произошло.

Замотанный сборами, ибо командир полка именно его назначил ответственным, Евгений Феликсович нервно курил сигару, ежеминутно поглядывая на напольные часы.

— Ну, Аким Максимович, дружище, ну что такого срочного могло произойти, ежели соизволили оторвать меня от служебных обязанностей? — вопросительно глянул на визави.

Так же осуждающе–вопросительно, как показалось Рубанову, взирали со стены бывшие командиры Павловского полка.

— Ваше высокоблагородие, — официально начал Рубанов.

— Покороче пожалуйста, — вновь глянул на часы.

— Женюсь, — увидел, как отпали челюсти у старшего полковника Ряснянского, генерал–майора фон Рейтерна и соседнего с ним генерала Моллера Фёдора Фёдоровича.

Загасив сигару в пепельнице, чтоб не выронить её из дрожащих пальцев, потрясённый полковник, заикаясь и забыв о времени, произнёс:

— Не смейте надо мною изуверствовать… Вам ещё двадцати трёх лет нет…

— Две недели назад исполнилось.

— Почему не отмечали в офицерском собрании?

— Приурочил к свадьбе.

— Практичным становитесь, как и положено женатому офицеру.

Закурив ещё одну сигару, полковник уточнил:

— Невеста — дама, что на коньках через Неву перевозили?

— Её подруга.

Генералы на стенах осуждающе покачали головами: «Э-эх, молодёжь».