Держава (том второй)

Потому–то употребляли в основном чай, кипевший на дымных гаоляновых кострах в прокопчённых вёдрах.

— Как надоели эти дожди, — прихлёбывая из обжигающей пальцы кружки, лениво рассуждал Зерендорф, уютно полулёжа на сыром гаоляне, накрытом привезённым из Бодуна полушубком. — Аким, чего не пьёшь напиток, в насмешку именуемый чаем, — хмыкнул, побултыхав в кружке буро–сине–малиновую жидкость.

— Из–за этой горячей субстанции, что ты иронично определил как чай, солдатские массы всю сопку загадили… Военные инженеры, конечно, довольны — враги станут скользить и падать…Но офицерам–то каково? Ведь сколько раз Петьке Егорову говорил: «Отмывай ведро после синьки»… — Так нет. Ещё китайской дряни туда добавит для цветности…

— Да он в голову раненый, какой с бедолаги спрос? — лениво зевнул Зерендорф. — А во всём ты виноват, — упрекнул приятеля: «Я употребляю только жидкую синьку «Идеал»», — визгливым, бабским голосом передразнил Рубанова. — Вот и сбылся тост.

Аким недовольно засопел на своём пучке гаоляна:

— Тебе хоть рубаху с мундиром выкрасили. А мне Егорша лишь обещает… Неделю уже. Козлов на руку ссылается. Видно, упросил санитара как следует перевязать… Повязка такой толщины, словно под ней не рука, а нога выросла.

— Всё может быть, — уселся Зерендорф, отложив кружку. — Мы не знаем последствий химической смеси, которую с утра до ночи лакаем, — стал рассуждать он.

— Последствия по всей роще, что на сопке растёт.

— И опять–таки следует во всём искать положительный штрих… Насаждениям–то полезно. И у тебя белая кожа, а на мою погляди, — расстегнул ворот, продемонстрировав синюю грудь утопленника.

— Да, это не «Идеал», это китайская синька «Смерть дракона», — загыгыкал Рубанов.

— Про такие тяготы армейской службы нам в ПВУ не говорили. Хотя я и принял синий окрас, но мой Сидоров всё равно молодец, несмотря на то, что ногу подвернул.

— Ага! На Козлова равняется! — вновь загыгыкал Аким.

— … Кому–то поручил рубахи с кителем выкрасить… Заботится, — не слушал товарища Зерендорф.

— Во, чёрт, под ногами целая лужа натекла, — поднялся Аким, набросив на плечи шинель. Пока настрой появился, пойду Егоршу заставлю рубахи с френчиком выкрасить, — выбрался из палатки.

«Как раз и дождь перестал», — привычно козырнул Яблочкину в аляпистом, зелёно–красном мундире, но с орденами на груди:

— Владимир Александрович, где это вы такой прекрасный краситель достали? — поинтересовался у начальства.

— У Зозулевского спроси, — хмыкнул полковник, а за ним и Рубанов, с интересом разглядывая подошедшего к ним капитана в разноцветном сине–зелёно–чёрном кителе.

— Ваш денщик, господин капитан, сапожной ваксы в краситель явно переложил, с видом знатока прокомментировал форму начальника Аким. — Спасибо, великого князя Николая Николаевича рядом нет.

Или Драгомирова, — увеличил генеральский список Яблочкин, проследовав дальше.

Обойдя ловко маневрирующего на костылях унтер–офицера Сидорова, Рубанов остановился неподалёку от костра с кипящим над ним ведром, и сидящими в кружок солдатами.

Егорша, держа в руках замусоленную брошюру, из которой нижние чины надёргали листов для самокруток, читал остатки книжки:

— Во–первых, наипаче всего должны дети отца–матерь в великой чести держать, — строго оглядел дымившего махрой Дришенко. — Когда родители о чём–либо спросят, отвечать тотчас… И сначала сказать: что изволите, государь батюшко… Уразумел, Артёмка, как должон Гришке–косому, тьфу, тятьке своему отвечать, — послюнявив палец, перелистнул страницу: «Всегда время проводи в делах благочестивых, а празден не бывай», — продолжил чтение.

— А это к тебе относится. Да сидите, не вставайте, — махнул не подумавшим даже оторвать задницы от гаоляна, нижним чинам. — Чего читаешь? — полюбопытствовал Аким: «Неужели и сюда мадам Светозарская добралась?»

«Юности честное зерцало», — ответил Дришенко.

— А что в ведре? — сурово вопросил Рубанов.

— Так это, вашбродь, одёжу вашенскую собрался красить, — выкрутился солдат, подбросив в костёр охапку гаоляна.

После разборок, внимательно глядя под ноги, Рубанов целый час бродил по роще, разглядывая японские позиции, от которых тянуло гаоляновым дымом, и слабо светили огни костров.

Устав, присел на серый с прозеленью валун, и отчего–то ярко вспомнил Рубановку, задохнувшись от неожиданного счастья.

«Чему радуюсь? — поразился он. — Сижу на краю земли. В любой момент могут убить, а я радуюсь», — улыбнулся, вспомнив Натали и её слёзы по поводу потерянной кувшинки.

Ранним августовским утром, Аким, после традиционной прогулки в рощицу, сидел на сером с прозеленью валуне, запахнувшись в шинель, ибо китель, по словам Егорши, не один краситель, в синьку его ети, не берёт. Любуясь нереальной красоты картиной вершин сопок, островками выглядывающих из тумана, вдруг услышал в лагере какие–то крики.

«Синьку, что ли, привезли, — хмыкнул он. — Не успею нынче восходом полюбоваться», — направился в сторону бивака, разглядев в дымке тумана унтера Сидорова, прыгающего на здоровой ноге, и ловко орудующего костылём против норовящего огреть его прикладом, солдата.