Держава (том второй)

Немного покрасневший Лебедев, держась за многострадальный рубановский локоть с вырванным куском материи, побрёл в караульное помещение.

Дабы подбодрить прямого своего начальника, Аким поинтересовался:

— Александр Иванович, на ужин что закажем?

У капитана из глаз, как давеча у фрейлины Тютчевой, покатились слёзы… А может, это Рубанову показалось.

На следующий день великий князь и особенно фрейлина Тютчева, красочно описали перед всем светом подвиг подпоручика Рубанова по спасению пострадавших из огня.

Слух дошёл и до императора.

Максим Акимович млел словно гимназистка, слушая дифирамбы своему сыну.

— Строгость всегда полезна, — развивал мысль за обедом у монарха Владимир Александрович. — Человек чувствует властную руку и идёт на подвиг.

Рубанову–младшему достались лишь устные похвалы, зато капитан Лебедев, как руководитель и воспитатель молодёжи, получил благодарность в приказе по Санкт—Петербургскому военному округу за подписью самого генерал–губернатора и, по совместительству, командующего округом, великого князя.

На радостях, в середине декабря, умиротворённый ротный предоставил мужественному спасителю такс целую неделю отпуска.

— В Москву, в Москву, — напевая, укладывал чемодан Аким.

Увидев вошедшую в комнату матушку, продекламировал:

— Карету мне, карету-у…

— Акимушка, сынок, что ты будешь делать один в этой Москве?

— О-о, маман… Многое!

— Ну что — многое?

— Встречусь с Натали… — И тут, по примеру папа, допустил огромную оплошность… — В газетах пишут, что 18 декабря в МХТ премьера «На дне». Причём одну из ролей станет играть сам Станиславский…

На Ирину Аркадьевну снизошёл столбняк, но она быстро избавилась от недуга, кружась по комнате и хлопая в ладоши:

— В Москву… В Москву… Карету мне, карету-у, — по девчоночьи вопила при этом.

У Акима выпал из рук вновь пошитый у Норденштрема мундир. Он вяло улыбнулся матушке и подумал: «Папа наградил меня целой тысячей рублей, что не хуже благодарности по Санкт—Петербургскому военному округу. Как славно я бы на них кутнул в Москве без мама…».

— Звоню Любочке, — компенсировала минутный столбняк бурной деятельностью. — Максим Горький — её кумир.

И снова вечером на вокзале Аким попрощался с грязнущим от шоколада и угольной копоти питерским «чилдраном», и утром поприветствовал московский пивной Шаболовский завод.

«Ждут, когда поручиком стану, чтоб вывеску сменить», — улыбнулся он.

Из номера гостиницы Аким позвонил капитану Джунковскому и попросил заказать восемь билетов на спектакль: «Три нам, а пять — Натали с родителями и чете Кусковых», — рассчитал он.

К его безмерному горю, Натали по–прежнему телефон не брала, а немного растолстевший за это время швейцар в подъезд не пускал.

Велев ему передать Бутенёвым—Кусковым билеты, Рубанов поехал в театр.

На спектакле был полный аншлаг, и завзятые московские театралы с недоумением взирали на пять свободных мест. А так как Москва — это большая деревня, то по театру пополз слух, что жена питерского генерала попросила у генерал–губернатора лишние билеты, чтоб по сторонам никто не сидел.

«Ну уж эти питерцы… То–то они Кутузову памятник у себя поставили».

— Чего это на нас все косятся? — шептала подруге Любовь Владимировна.

— Да обсуждают мою шубу с искрой — песцовая или собачья, — рассмеялась Ирина Аркадьевна, с недоумением оглянувшись по сторонам, и развернула программку.

— Сатина играет сам Станиславский, — зашептала подруге. — Луку — актёр Москвин, Барона — Качалов, Настю — знаменитая Книппер, а Ваську Пепла — Леонидов.

Аким краем уха безразлично слушал, кто — кого играет, и всё надеялся, что Натали придёт на спектакль.

Но поднялся занавес, показав убогие декорации пьесы, а места оставались свободными.

— Какой ужас, — шептала Ирина Аркадьевна. — Что за реквизит. Обшарпанный стол, табурет, топчан за занавеской, маленькое оконце и дрова на полу.

— Маман, ты не видела комнату Тютчевой после приезда пожарных, — резонно заметил Аким, — потеряв всякую надежду на приезд Бутенёвых.

— Это не Зимний дворец, а ночлежка, где живут босяки, — шептала в ответ Любовь Владимировна.

После первого действия зал гремел овациями и ревел: «Браво-о».

«Пожарных скачков наняли», — попробовал развеселить себя Аким.

После второго действия стоял и вовсе неимоверный гвалт, особенно, как на сцену вышел автор в демократической чёрной косоворотке и с папиросой в зубах.

Народ рыдал от восторга, когда спившийся ворюга провозгласил, что человек — это звучит гордо…

— Гениальный монолог, — шептала Любовь Владимировна, — зайдясь от вопля: «Браво-о», — после слов странника Луки: «Во что веришь, то и есть. Если истина разрушает приятную иллюзию, будь она проклята».

Ирине Аркадьевне спектакль категорически не понравился.

— Бессмысленная вещь с глупой философией… Это не Чехов: «Прав был Сипягин, — вспомнила убитого министра. — Чёрный ворон России, — глянула на кланяющегося драматурга с папиросой в зубах. — Принципиально брошу курить», — решила она.