Десантно-штурмовая бригада. Непридуманный Афган

Правда, уже тогда я усвоил, что пересылка – место мрачное и для жизни приспособленное слабо.

Собственно, ее неприспособленность для жизни обуславливалась тем, что жить на ней никто и не должен был. Так, перекантоваться.

«Кантовались» в основном либо привезенные из Союза молодые, создавать нормальные условия которым в Советской армии как-то не принято, либо уезжавшие в Союз дембеля, которым все уже «по барабану».

Ну и еще такие вот «возвращенцы» из госпиталей, вроде меня, которым «комфорт и уют» тоже, естественно, создавать никто не собирался.

Большинство офицеров ночевали в щитовом модуле у КПП пересылки, а те, кому не хватало там места, – в специально отведенной для них палатке. Там ночью топили печь, на кроватях были матрасы, одеяла и т. д.

В остальных палатках, предназначенных для солдат, не топили. При этом где-то были хотя бы матрасы, а где-то – только голые сетки.

Самое смешное, что при всем этом, попасть солдату без сопровождения в этот «рай» было не так уж просто.

Во всяком случае, караульный у КПП пересылки разговаривает со мной очень грозно.

Они вообще очень грозные, все эти вояки из всевозможных взводов охраны всяких штабов, госпиталей и пересылок. Чем дальше от войны, тем более бравый вид и высокомерный тон. А уж рассказов, наверное, на гражданке…

Я с ними потом еще пересекался несколько раз, в том числе и с этими, пересылочными. Но позже, когда я уже привык смотреть на эту шушеру свысока, а такое они чуют сразу.

Но пока что приходится принять правила игры, где он крутой, а я непонятно кто…

– Кто такой, что надо?

– Я из центрального госпиталя, мне надо в Гардез.

– А че пешком сюда? А сопровождающий где?

– Высадили у «эвакопункта», сопровождающий уехал. А там сказали, что вертушек не будет сегодня.

– Кто сказал?

Мне невдомек, чего он до меня докапывается, чего допрашивает. Какая, блин, тебе разница, кто сказал. Какой мне смысл врать-то?

Чуть меньше чем через год я снова окажусь на кабульской пересылке, возвращаясь в Гардез теперь уже из баграмского госпиталя.

Тогда мне, прослужившему почти полтора года, будет уже до того, чтобы вникнуть в устройство пересылочной жизни.

Понять, что здесь одно из мест, где собирается человеческая пена ограниченного контингента. Те, кто не смог пристроиться на «теплое» место в госпитале, но и в часть возвращаться не спешат.

И плещется здесь эта пена порой месяцами…

Тогда мне станет понятно, почему на каждого бойца, кто пытается проникнуть на пересылку самостоятельно, здесь смотрят с подозрением.

Но это будет через год, а сейчас я ничего этого не знаю и не понимаю.

Впрочем, инстинктивно решаю «подстраховаться», отвечая на вопрос караульного, кто мне сказал про вертушки:

– Полковник Картошкин.

Вот как оно бывает! Вот ведь где пригодилось «знакомство» на пересылке!

Видно, про Картошкина этот вояка слышал что-то. Сработало!

– Ладно, проходи…

Как прошел остаток дня и ночь на пересылке, как вообще устроена жизнь в этом, до некоторой степени уникальном «углу» Афганистана – отдельная тема. Но лучше вернусь к ней в другой раз, когда смогу рассказывать с позиции наблюдающего за этой «пеной» со стороны (или свысока).

А пока пришлось в ней вдоволь побарахтаться.

Для начала в столовую решил не ходить.

И правильно сделал – наблюдал потом, как менее предусмотрительные мои «одногодки», пошедшие-таки на поводу у голода и припаханные, естественно, нарядом по столовой, полночи колупались с мытьем посуды от ужина, выносом помоев и так далее. А там и завтрак подоспел…

Ну на хрен – к голоду я привык, а ишачить на каких-то чмырей неохота.

С выбором палатки для сна раздумывать то же не пришлось.

Я поначалу сунулся в одну, где были хоть матрасы. Но вскоре оказалось, что на пересылку как раз пришло несколько больших партий дембелей.

Днем они, видно, группировались где-то в другом месте, но к ночи стали расползаться по всем «приличным» палаткам. Одной ногой эти парни уже были на гражданке, но другой еще прочно стояли на земле Афганистана.

И смысл существования молодых солдат видели по-прежнему только в одном – «шуршать».

Сбегав раза три за водой и получив столько же колобах, я понял по их взвинченно-куражистому состоянию, что не успокоятся они всю ночь. Такая перспектива меня не устраивала – отказаться еще и от сна я был не готов.

Короче говоря, из «цивилизации» я потихоньку свалил и остаток ночи пролязгал зубами на металлической сетке, пытаясь хоть как-то укутаться оставленной здесь кем-то шинелью.

В госпиталь меня увезли в октябре, когда ни бушлатов, ни зимних тельников еще не выдали. Соответственно, и выписали в том же, только вот уже в ноябре. А это, как говорится, две большие разницы.

К счастью, в палатке оказалось еще несколько таких же «хитрецов», и мы, сдвинув железные кровати, всю ночь жались друг к другу, как щенки, в поисках призрачного тепла.

Зато никто не «строил», а временами удавал ось-таки на некоторое время «отрубиться»…

В общем, ночь провел вполне сносно.

Правда, утром, спросонья, нас застукали «на месте преступления» (как же, закосили от исполнения своего «шнуровского[13]» долга…).