Десантно-штурмовая бригада. Непридуманный Афган

Это в бригаде ты просто «шнур» – здесь ты уже «шнур» из ВДВ. И заложенное в тебя с гражданки фильмами и вбитое за три месяца учебки сержантами представление о собственной исключительности, «элитности» начинает потихоньку проявляться. Особенно когда ты слегка отъелся, восстановил хотя бы доармейский вес и тебя, крутого нынче десанта, не сдувает ветром…

– Один! Сигарету!

Это уже не обязательно к тебе – уже посмотришь сначала, кто зовет. Свой ли, «полосатый» или кто другой. Своему и сигарету принести не в падлу, тем более что и проблем здесь с этим куда меньше – стрельнуть всегда есть у кого.

Офицеров вокруг навалом, и при этом все они расслабленные, не шакалистые, как в бригаде, где мы для них вечный источник проблем и объект вздрючивания…

Да и внешне офицеры в госпитале куда меньше отличаются от нас.

Пижамы-то одинаковые у всех – синие. И халаты – коричневые. А в таком наряде 20-летнего дембеля от 21 – летнего летехи и не всегда отличишь. У дембелей-то бывает и гонору побольше – он ведь УЖЕ дембель, а тот пока ВСЕГО летеха…

В общем, нет той дистанции, что в части. Хотя кучкуются офицеры, конечно, и здесь вместе. Так оно и понятно – каждому свое.

Хотя бывает и нам перепадает их «свое».

Именно в госпитале, из «Шарпа» кого-то из офицеров услышал я впервые «афганские» песни. Помню первое удивление – ТАКИЕ песни и из магнитофона?

Кабул далекий и безжизненная степь,
Пейзажи эти надоели мне по горло,
Ты многих не дождешься сыновей,
Земля родная, плачь, рыдай от горя.[11]

Магнитофон прочно ассоциируется в сознании с гражданкой, но звучащие из него слова совсем не из гражданской жизни…

При этом слова эти такие понятные и близкие.

Поднималась зорька над хребтом горбатым,
Пробивалось солнце сквозь туман проклятый,
А с рассветом снова по незримым тропам
По земле афганской долго еще топать.

Ох, долго, долго еще топать мне по земле афганской…

А вот те, кто написал слова этих песен, уже дома, наверное…

Наверное…

Если живы остались…

Кабульский центральный военный госпиталь, эта концентрация человеческой боли, страданий, каждый день напоминает о том, что дорога домой будет непростой.

Каждый день привозят сюда кровавые ошметки афганской мясорубки.

И когда идет большой поток раненых, на помощь привлекают нележачих больных. И чаще всего наша помощь требуется именно в приемном покое.

Нередко раненых привозят сюда еще пахнущих пороховой гарью, еще не пришедших в себя после шока. И уже обколотых промедолом.

И от этого зрелища тебе, кажется, больнее, чем ему.

И хочется закричать от ужаса раньше, чем закричит от нахлынувшей боли он.

А как не закричать, когда заносишь в приемную обрубок тела, обгоревший со всех сторон. Он весь, кажется, спекся, сплавился. Вместо лица – сплошное месиво. Сквозь черную корку просвечивает розовое мясо.

Перекладываем его на осмотровый стол. Врач сует мне в руки фонарик:

– Свети!

Я не сразу понял куда, светить и зачем. А врач орет:

– В глаза свети, идиот! В глаза!!!

А где у него глаза? Где в этом месиве глаза и откуда им там быть?

Врач берет мою руку и направляет свет в какую-то лишь ему понятную точку. И тут я понимаю, что там, полузалепленный ошметками горелой кожи действительно глаз. Хотя скорее подобие глаза – какая-то желеобразная масса.

И тут врач начинает с ним… разговаривать. Хотя это скорее крик, а не разговор:

– Видишь свет? Отвечай. Видишь или нет? Дай знать!

Я даже не понял поначалу, к кому он обращается.

Сообразил только, услышав откуда-то из-под этого месива какое-то глухое мычание…

Он реагировал!

Он жил там, под этой коркой!

Внутри этого обрубка, под этим месивом, в котором невозможно было даже приблизительно разглядеть черты человеческого лица….

Он цеплялся за жизнь, за этот крохотный лучик света снаружи…

Я даже не хочу задумываться, что он чувствовал в этот момент.

Какую испытывал боль.

И не знаю, что было с ним дальше.

И не хочу знать, не хочу думать и догадываться…

Хотя догадываюсь…

Но эта чужая боль сидит во мне все эти почти уже 30 лет.

И не утихнет. И не уйдет никогда. И не забудется…

Эпизод первый. Танцор диско

Помимо прочих радостей жизни, в виде нормальной еды, сна и человеческого в целом отношения, были в госпитале и другие прелести, напоминавшие о давно забытой гражданке.

Кино, например. Причем здесь его можно было воспринимать в исходном, первоначальном предназначении – поход в кино с целью просмотра кинофильма.

Дело в том, что встречи с «важнейшим из искусств» нам изредка устраивали и в Фергане, и даже в Гардезе. Но у бойца первого года службы попадание на полтора-два часа в полутемное помещение, где его оставляют на это время в покое, вызывает лишь одну реакцию – сугубо рефлекторную и непреодолимую.

Те, кто служил, уже заулыбались… – правильно, он засыпает.