Десерт из каштанов

Холодно. В морге всегда стоит прохлада, которой как нельзя лучше подходит затертый эпитет «мертвенная», даже если температура воздуха не слишком отличается от той, что за дверью. Это, скорее, психологическое восприятие. Где еще разливаться неживому холоду, как не в перевалочном пункте смерти? Кажется, откуда-то издалека доносился звук неторопливо, убийственно издевательски капающей воды. Кап. Кап. Он имел глубинное смысловое сходство с женским всхлипом, но вполне может статься, все это звучало и длилось только в голове.

Гаранин видел. И не видел. Перед ним на металлическом столе с бортиками лежало тело, обмытое, нагое. Это тело было очень знакомым и в то же время – абсолютно чужим. Оно хранило на себе следы и печати того, что происходило некогда с его хозяйкой, но стало теперь совершенно отделенным от нее. Все эти келоидные рубцы от швов, разрезов и соединений, вживления штифтов и скоб…

– Все было напрасно, – едва слышно пробормотал сокрушенный Гаранин.

– Что? – не расслышал Савинов. Арсений мотнул головой, уперто и бессмысленно, как отмахивается от оводов корова на выпасе.

На бледной сероватой коже веснушки впервые казались инородными, как сыпь или крошка. Волосы при жестком и резком освещении утратили свою солнечную живость, покровы тела натянулись так, что ключицы, колени, скулы проступили четче, темный курчавый треугольник меж бедер казался утонувшим в водостоке грызуном, черты некогда миловидного лица заострились и исказились, вроде бы слегка, но в целом – до неузнаваемости. Это была уже не Саня Архипова, совсем не она. И не существовало в лежащем на секционном столе прозекторской женском теле ни достоинства, ни спокойствия, ни умиротворения, ни величия.

Не было вообще ничего. Так, Арсений никогда не любил цифру ноль, ибо она подразумевает абсолютное отсутствие. Пустоту. Ничто.

– Значит, все-таки сама…

– Да, – Савинов обошел стол и приблизился к Гаранину, так что тот учуял идущий от патологоанатома слабый запах беляшей, пожаренных на кубанском масле. – Асфиксия от повешения. Странгуляционная борозда в верхней части шеи, незамкнутая, неравномерная. Узел был сзади, под затылком, как обычно. Кровоизлияния в подкожную клетчатку и мышцы. Подъязычная кость сломана.

«Как обычно». Это лингвистическая формула больно дернула и отозвалась жестоким эхом где-то под грудиной. Гаранин отступил на шаг, сдержанно попрощался и вышел.

Другие могли бы при желании найти самоубийству оправдание. В спорах, которые так или иначе периодически возникают между врачами, ближе других профессий подходящих к черте. Он слышал заявления, что порой страдания человека так сильны, что прекратить их – единственный вариант. Чисто теоретически он мог даже согласиться, уж кто-кто, а он-то навидался страданий и боли предостаточно, и хуже всего та боль, что не имеет за собой надежды на прекращение. Всякое случалось в его врачебной практике… Но не в этом конкретном случае.

Сейчас он чувствовал одно только предательство. Саша Архипова предала. Не его, а что-то очень важное, намного более ценное, чем доверие, чем отдельный человек. Саму жизнь, ее чистейший исток.

– И мне плевать, что мы все стояли тут на ушах, а она этого не оценила. Да, человек никогда не ценит усилий других! Но это – наша работа. И кроме того, что это – наша работа… это – дело, понимаешь, избранное дело! Я сам решил быть здесь и делать то, что делаю. Сам!

Арсений стоял в ногах у кровати Жени Хмелевой и пытался донести до нее свою боль. Дверь была плотно прикрыта, а девушка – все так же безучастно тиха. И это приводило Гаранина в ярость. Такую, что перед глазами аж искорки мелькали.

– Там, в морге, когда я стоял над ней, я думал о тебе. И хотя твое сердце качает кровь, а легкие все еще дышат… Что с того? Ты не хочешь проснуться. Я знаю, что не хочешь, я даже понимаю это. Потому что – чего ради тебе просыпаться? Если бы у меня был хоть один крючок, чтобы выдернуть тебя оттуда. Подцепить и достать. Но крючков-то у меня нет. И у тебя нет. Женя… Же-е-еня.

Он хотел бы заорать на нее, хотя и отдавал себе отчет в том, что это бесполезно. Даже наоборот, вредно. И предосудительно к тому же.

Гаранин отошел к окну, сильно растирая ладонями лицо. Ему и самому не мешало бы очнуться.

– Если б она осталась жива, я придушил бы ее собственными руками, – хрипло заявил он. – Она не имела права. Не потому, что мы собирали ее по частям. Хотя это вообще-то могло бы заставить ее притормозить и задуматься. Но все равно не поэтому. А потому, что… она просто не имела права. И мне наплевать, чем уж так плоха ее жизнь. Федя бросил? Ох уж вот горе какое. Не понимаю любви? Да, такой любви не понимаю, верно.

Ему казалось, что вот-вот глаза Жени откроются и она начнет спорить с ним. Защищать Саню. Отстаивать ее право на добровольный уход из жизни. Он жаждал этого.