Десерт из каштанов

К удивлению и вящей радости Гаранина, после выписки Женя поселилась в сторожке у Максимыча. Это было даже удобно, ей не придется ездить через весь город на процедуры. А сам Арсений мог каждый день видеть ее на прогулке в обеденный перерыв. Он смущался и отчитывал себя длиннейшими внутренними отповедями, думая, что, должно быть, выглядит смешно, ежедневно изобретая новый предлог для случайной встречи, но ничего не мог поделать с собой. Каждый день около полудня его охватывало такое воодушевление, что вслед за ним веселели даже санитарки. Он воспользовался своей привилегией заведующего и перестал выходить на ночные дежурства, только бы не проспать ни одной обеденной прогулки.

Так в город пришла зима.

Гипс с Жениной ноги сняли, и она рьяно принялась разрабатывать ее, превозмогая боль и наворачивая круги по больничному саду. Максимыч еще тщательнее, чем прежде, чистил дорожки, чтобы нигде ненароком не образовалась наледь. Перед дождем или снегопадом Женя страшно мучилась мигренью, а свежие переломы ныли, и тогда Максимыч клал ей на лоб и глаза мокрое полотенце, а Арсений просил Ромашку сбегать в сторожку и поставить болеутоляющий укол. Сам он к Жене не притрагивался.

Из обрубков рябины, спиленной после смерти Сани Архиповой, Максимыч вырезал фигурки. Для Мишки он смастерил свистульку, которая издавала оглушительно-пронзительный звук. Случайность или нет, Арсений отметил, как метко привратник подгадал с подарком, ведь после травмы мальчику было полезно тренировать легкие дыхательной гимнастикой. Жене досталось тоненькое рябиновое колечко на мизинец – взамен того латунного, с которым ее когда-то привезли на «Скорой» и которое девушка теперь не надевала. Кроме этого, Максимыч подарил ей два резных гребня:

– Это тебе на будущее, впрок. Отрастишь косы, будешь носить.

– А вдруг я решу оставить короткую стрижку? – девушка коснулась отрастающих во все стороны черных волос. Оттенок у них оставался прежний, птичий, почти с отливом в синеву. Женя постепенно становилась похожа на растрепанного галчонка. В ней будто смешивались испуг, настороженность и любознательность, вероятно, присущая от природы.

– Ну нет уж, не оставишь. Я тебя знаю, – заявил Максимыч, и его смуглое, широкое и плоское, поросшее седой щетиной лицо сморщилось от плутоватой улыбки.

Арсений собирал и хранил эти мимолетные и хрупкие, как подснежники, приметы ее выздоровления: кокетливый жест, которым она сейчас коснулась головы, или шутку, оброненную дней пять назад, или еще тихое мурлыканье, – Женя пела про себя, о чем-то размышляя, и перекатывала по ладони крепкие бурые желуди. Эти проблески были редки, и большую часть времени Женя хранила молчаливую задумчивость.

Для самого Гаранина Максимыч вырезал из рябины четыре фигурки обезьян. Правда, если бы не характерные жесты (одна из них закрывала лапами глаза, другая – уши, третья – рот, а четвертая – живот), Арсений принял бы их, скорее, за упитанных медвежат.

– Вы, Максимыч, мало того что художник, еще и философ! – поразился Арсений. Привратник языком переложил папиросу из одного угла рта в другой:

– В мое время, Арсений Сергеич, всякий уважающий себя дворник был минимум интеллигентом и максимум философом.

– А не уважающий?

– А не уважающий, как всегда, – просто алкашом.

Арсений поставил обезьянок на подоконник в кухне. Он смотрел на них по утрам, допивая кофе, и все думал об их значении. Удивительно: Максимыч знал, что изначально обезьянок было не три, как всем известно, а четыре, включая прикрывающую живот обезьянку Сидзару. Тогда он, верно, знает и их истинное значение? Западные люди часто воспринимают обезьянок из Никко как эдакого страуса, мол, ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не скажу, и вообще я в танке, не трогайте меня, и я вас не трону. Но восточная философия Пути, Дао вкладывала в них иной смысл. Совет не допускать зло в свои глаза и уши, не говорить неправедного и не творить зла, ибо все это есть осознанное решение самого человека, а не обстоятельств и судьбы. Осознано ли Максимыч нес ему свое послание через четвертую обезьянку?

«Не делай зла».

Незадолго до праздников Арсений встретил ее на дальней аллее одну. Точнее, он целенаправленно искал ее по всему саду, пока Максимыч, сгребавший мокрый липнущий снег (из такого только снеговиков катать) на подъездной дорожке, не указал нужное направление. Арсений подошел к ней в ту самую минуту, когда Женя, склонив голову набок, рассматривала старый фонтан. На макушке каменного паренька сидела ворона и каркала, сварливо и однообразно. Женя живо обернулась на звук шагов, и ворона, гулко захлопав крыльями, перелетела на ветку тополя.

Они поздоровались, обменялись привычными любезностями, Арсений расспросил ее о самочувствии. Женя отвечала уклончиво и рассеянно, и когда поток его вопросов иссяк, решительно повернулась к нему, опираясь на здоровую ногу и воткнув костыль покрепче в сугроб.

– У тебя такой вид, будто ты что-то задумала. Говори, – велел Арсений, внутренне замирая.

Она послушалась.