Десять дней до конца света

– Мне надо добраться к сестре и ее семье в Бретань. Как давно вы не видели моря, Браим?

Он улыбается.

– На дорогах наверняка жуткие пробки, но попытаться стоит, верно?

– Можно сначала заехать ко мне домой?

– Где вы живете?

– В Пятнадцатом округе. У метро «Дюрок».

Шофер забивает адрес в навигатор и, бросив взгляд на Лили-Анн в зеркало заднего вида, говорит:

– По навигатору три четверти часа, но с таким движением я бы заложил скорее два часа, может быть, три. У вас измученный вид, вы бы поспали.

Браим выруливает на скоростное шоссе и сразу попадает в пробку.

– Да, – вздыхает он, – пожалуй, даже часа четыре… Какую музыку вы любите?

– Всё, что нравится вам. Я и без того так благодарна, что вы меня везете.

Он включает радио и ловит музыкальную волну вместо бесконечных монологов журналистов, рассуждающих о взрывах. Покрутив ручку, останавливается на «Ностальжи». Лили-Анн не может удержаться от улыбки, узнав хрипловатый голос Рено[7].

– Ничего другого нет, – извиняется Браим.

– Это мне очень нравится.

Несколько минут они едут со скоростью черепахи, потом пробка вдруг рассасывается. Машина рвется вперед. Лили-Анн хмурит брови, заметив какое-то движение в полутьме. По обочине шоссе идет пара с ребенком в коляске. Мужчина поднимает большой палец. Браим без колебаний включает аварийку, тормозит, опускает стекло с пассажирской стороны.

– Вы в Париж? – с надеждой спрашивает отец семейства.

– Да, садитесь! – приглашает его Браим. – Коляску поставьте в багажник!

Облегчение мужчины так очевидно, что в глазах Лили-Анн снова закипают слезы. Есть люди человечнее всех других, вот такой Браим.

Она пересаживается вперед, освобождая заднее сиденье семье. Прижавшись лбом к стеклу, убаюканная знакомыми мелодиями из радио и негромким урчанием мотора, отчего-то вдруг чувствует себя в безопасности. Эта машина – кокон, в котором ничему плохому до нее не добраться. Она может на время попытаться забыть свои тревоги и горе.

Ее охватывает сладкое оцепенение.

Не сводя глаз с убегающего за окном асфальта, она забывается и даже не думает сопротивляться, когда глаза начинают слипаться.

18

Ч – 204

Валентин просыпается, как будто его пихнули.

Он часто моргает, садится рывком, будто жертва кораблекрушения, вынырнувшая из воды. Успевает подхватить на лету забытый на коленях ноутбук, глубоко вдыхает. Часы на DVD-плеере показывают 5:12. От дурного предчувствия сводит живот. Он встает, идет в спальню матери, открывает дверь.

Ее фигурка скорчилась на боку, одеяло отброшено, хотя она всегда мерзнет.

Что-то тут не так.

Валентин стоит в дверях на ватных ногах, не в силах шагнуть в комнату. Видит пустую бутылку из-под воды на ночном столике, угадывает по металлическому блеску блистеры от таблеток, разбросанные по ковру. В ушах звенит, прошибает ледяной пот. Он делает шаг. Второй. Не решаясь дотронуться до матери, обходит кровать, чтобы увидеть ее лицо. В пробивающемся сквозь ставни свете уличного фонаря он может разглядеть закрытые глаза и приоткрытый рот. На простыне следы рвоты.

– Мама! Мама?

Он кидается к кровати, схватив мать за плечо, переворачивает ее на спину. Лихорадочно ищет пульс, дыхание, биение сердца.

Ничего.

Кожа уже холодная. Мать умерла несколько часов назад.

Валентин пятится. Непроницаемый кокон окутывает его тело, он словно под наркозом.

И вдруг оболочка прорывается.

Он падает ничком на слишком мягкий ковер, извивается, рыдает, кричит, прижав колени к животу.

Как она могла оставить его после этого идеального дня? Как могла оставить его одного теперь, когда конец света надвигается на него с устрашающей медлительностью? Как могла уйти, когда он сделал всё, чтобы она была счастлива? Как…

Его взгляд цепляется за расплывчатое светлое пятно в руке матери. Носовой платок? Бумажка? Не в состоянии подняться, он ползет к кровати, разжимает холодные пальцы, разглаживает зажатый в них листок. Он исписан наклонным почерком матери.

Валентин,

неужели ты вправду думал скрыть от меня истинное положение вещей? Я понимаю, почему ты попытался, милый. Но, хоть я и больна, не держи меня за дуру.

В последние годы я часто злилась на себя за то, что стала камнем у тебя на шее. Я знаю, насколько мое состояние мешает тебе жить, и понимаю, чем ты пожертвовал, – возможно, понимаю лучше, чем ты сам. Лично мне десятью днями больше ничего не даст, а десятью днями меньше будет облегчением. Для тебя же, наоборот, это вопиющая несправедливость.