Десять дней до конца света

– Знаю. И ты не представляешь, до какой степени мне это влом, любимый. Мало того, что мне осталось девять дней, так еще приходится делить тебя со всеми, кто здесь…

Она тычет пальцем в лоб Гвенаэля. Кончик ногтя глубоко врезается в кожу. За ними бушует хаос криков и пронзительных гудков, на которые они не обращают никакого внимания. Рука Сары скользит по его бедру.

– Я хочу тебя.

– Я тебя тоже.

Сара включает первую скорость, проезжает расчистившийся перед ними десяток метров, сворачивает на раскисший проселок в полях, выключает двигатель. Их взгляды ввинчиваются друг в друга. Они раздеваются в жадном танце, неловком из-за тесноты салона, и, смеясь, приземляются на заднее сиденье. Как давно они не занимались любовью просто потому, что им хочется?

Их соитие короткое, спешное, настоящее.

Запыхавшиеся, они еще некоторое время лежат, прижавшись друг к другу, кожа к коже, как одно тело. Гвенаэль расчесывает кончиками пальцев короткие волосы Сары. Сомнение проникает в него, как яд. А что, если она права? Смысл для них имеет только их незримая связь и эта тяга друг к другу, почти забытая и вновь вернувшаяся теперь, когда нет больше цели создать полноценную семью.

– Я всё выброшу, – выпаливает он, рывком садясь.

Разыскивает трусы, натягивает джинсы, сует ноги в кроссовки, забыв надеть носки.

– Что-что? – тревожится Сара.

– Мой текст. Я выброшу его, и едем дальше.

Он торопливо хватает стопку бумаги под ветровым стеклом. Теперь, когда он принял решение поставить крест, надо действовать быстро, пока не передумал. Вот уже восемь лет Сара – его опора, его дом. Он должен отплатить ей хотя бы этим. Быть целиком с ней. Себе же на благо. Прожить эти девять дней сполна. Решительным шагом он идет на соседнее поле. Мирно пасущиеся коровы не поднимают головы.

– Подожди меня! – кричит Сара.

В одних трусиках в проеме дверцы она нащупывает первую попавшуюся одежду – футболку Гвенаэля – и надевает ее. Футболка висит на ней, как платье, едва прикрывая ягодицы. Она кричит ему вслед, бежит вдогонку, босиком по раскисшей земле.

– Что ты творишь? Гвен!

Он уже бросает первые страницы, и они падают, как осенние листья, на траву. Ему нравится этот образ. Он чувствует себя деревом, стволом, корнем.

Сара сначала ловит листки, пытается вырвать у него рукопись. Потом опускает руки, только кричит на него в ярости, и шквал слов улетает вместе с его романом. Гвенаэль входит во вкус, бросает еще и еще, один и тот же жест, пальцы хватают, рука замахивается, шуршит бумага, белеет прямоугольник на фоне синего неба.

Волна страниц вяло катится по полю и удаляется диковинной процессией.

Гвенаэль ликует. До сегодняшнего утра он писал и так освобождался от текста. Он не знал, что можно иначе. Просто уничтожить его. Отпустить от себя, листок за листком.

24

Ч – 201

Майор Беатрис Бланш глушит мотор своего мотоцикла и втыкает подножку в гравий аллеи.

Она клялась, что никогда сюда не придет.

Но после сообщения о взрывах одна мысль, раздражающе неотвязная, крутится в ее голове, ибо Беатрис невольно видит связь между этим феноменом и болезнью Альцгеймера, поразившей ее родителей: неуклонное и несправедливое стирание личности, прежде беда отдельных людей, действует теперь в масштабе всего человечества. С той разницей, что априори люди, затронутые взрывами, умирают на самом деле. В отличие от ее родителей, которых Беатрис как будто теряет вновь при каждом посещении.

Да, она поклялась больше не приходить. Она знает, что скоро уйдет еще более подавленной. Но она возненавидит себя, если не попытается в последний раз найти в их глазах хоть какой-то отклик, капельку узнавания, короткий миг, когда они вновь станут ее папой и мамой, а она – их дочерью.

Беатрис оставляет мотоцикл, пересекает сад, поднимается по ступенькам к строению из светлого камня.

У двери она медлит. Сейчас не время посещений, ночь едва рассеялась, и большинство здешних обитателей наверняка еще спят. Перегнувшись через каменные перила, она заглядывает в окно. В гостиной на первом этаже снуют какие-то фигуры. Охваченная отчасти любопытством, отчасти тревогой, она пытается войти. Дверь заперта. Когда Беатрис нажимает кнопку звонка, в ответ слышится что-то вроде визга, и ручка несколько раз опускается, как будто кто-то пытается открыть дверь изнутри, но не может. По ту сторону деревянной створки звучат голоса на повышенных тонах. Беатрис звонит еще раз. Через несколько минут из-за двери слышится звонкий женский голос:

– Иду! Разойдитесь. Да пропустите же меня!

В интонации ни малейшего гнева. Только веселая поспешность. Наконец дверь открывается.

– Да?

На Беатрис смотрит высокая брюнетка в веснушках. Лет тридцать пять – сорок, на ногах кроссовки, грязный передник поверх джинсов. Она, похоже, не понимает, что здесь нужно Беатрис.

– Я дочь месье и мадам Бланш, – представляется та. – Приехала их навестить.

– О! Понятно. Входите, если осмелитесь, – шутит она, посторонившись. – Мы с вами, кажется, никогда не виделись? Я Мари-Анник. Работаю здесь медсестрой три месяца.

– Я редко приезжаю, – подтверждает Беатрис.