Десять/Двадцать. Рассказы

«Кралю, что ли, завёл?» – поинтересовался он у дедушки, протягивая трофей.

Дедушка что-то промямлил, но я, в отличие от дяди Лёши, понял, что это к дедушке приходил лазать по окнам никакой ни «краля», а дед Ермолай по своим гадким делам. Из-за этого к шапке, которую дедушка с удовольствием взял, отнёсся с опаской. Благо, что дедушка её почти не успел поносить и вскоре выменял на продовольственные карточки.

Под новый год он накупил на эти карточки много вкусных продуктов, бабушка испекла пирог с рыбными и мясными обрезками, купила мне бутылку лимонада, и мы всю ночь слушали танцевальные песни, льющиеся из радиоточки. Это был бы лучший новый год в моей жизни, если бы глубокой ночью к дедушке опять не пришёл дед Ермолай. С его приходом дедушка до утра бредил, пытался петь песню «На Муромской дорожке…» и порывался с вилами пойти на улицу, но благодаря усилиям бабушки, всё обошлось. Она напоила дедушку каким-то отваром, пахнувшим сырыми грибами и тиной, и дедушка уснул на целые сутки. Я думаю, так случилось потому, что продовольственные карточки косвенно тоже имели отношение к деду Ермолаю, по крайней мере, они тоже имели тёмную историю.

Шли годы, я уже научился писать несколько букв из алфавита, перебирать с бабушкой крупу и любил смотреть, как дедушка колет у сарая дрова. Замахнувшись, он быстро опускал колун на чурбак и громко при этом охал, будто его в бане обдавали холодной водой из шайки. Чурбак разлетался по двору расколотыми частями, дедушка собирал разрубленные поленья и бережно нёс их внутрь сарая, словно это был младенец, которого он выгулял и принёс в дом.

Снова стояло лето, был вечер на Ивана Купала, как сейчас помню. Накануне у бабушки сильно заболел живот, она посреди ночи, чтобы унять боль, пила сама свой отвар, пахнувший грибами и тиной, но ничего не помогало, и утром дедушка увёз её в больницу на служебном «Студебеккере». Вечером он лежал одиноко на панцирной кровати и дымил папиросу. В льющихся из окон сумерках белых ночей сквозь выпускаемый к потолку дедушкой дым чётко выделялся висящий на стене портрет Сталина, нарисованного в три четверти. Рядом тикали ходики с кошачьей мордой и подвижными зрачками. Под этот монотонный звук часов я и уснул. Проснулся я, когда на часах было половина третьего от необъяснимого ощущения полной пустоты. Повернувшись, я увидел, что постель дедушки пуста. Я вскочил с кровати и босиком выбежал в тёмный коридор, окутанный той же полной тишиной. Я почему-то не закричал, хотя жутко перепугался, и молча открыл дверь, ведущую на улицу. Природа во дворе таинственно молчала, лишь откуда-то слева, со стороны сарая слышалось сопение и приглушённый разговор, даже не разговор, а ошмётки неразборчивых фраз. Я негромко и вопросительно произнёс в сумерки и в сторону этих подозрительных звуков:

«Дедушка?»

Возня прекратилась, и через несколько секунд со стороны сарая снова послышался шёпот. Я во второй раз окликнул дедушку, на этот раз громче. Дедушка вышел из дверей сарая в одних кальсонах, отчётливо выделявшихся в полумраке, и закурил. Лицо его, как мне показалось, было злым:

«Вот что, внучок, ложись-ка ты спать, я сейчас вернусь». – И он уже повернулся, собираясь обратно в сарай.

«Дедушка, туда нельзя!» – закричал я, и дедушка обернулся.

«А ты с кем там разговариваешь?» – задал я мучавший меня вопрос, ответ на который, кажется, уже знал.

«Сам с собою», – ответил дедушка. – «Иди, я сейчас вернусь», – повторил он, заметно раздражаясь.

«Сам с собою?» – не поверил я, но на всякий случай послушно поплёлся к дому. Я понял, что дедушка в сарае разговаривал не совсем сам с собою, а с дедом Ермолаем, оттого он такой злой. Вернувшись в дом, я залез под одеяло. Дедушка точно, через пару минут вернулся, от него пахло каким-то острым плотским запахом. Но ещё раньше я заметил промелькнувшую под окном тень, женское «ой, батюшки!» и звон потревоженной домашней утвари, сваленной во дворе. Видимо, дед Ермолай ушёл к себе, по крайней мере, я тогда так решил.

Дедушка долго ворочался у себя на кровати, затем сел и зачиркал спичками:

«Ты это», – он ласково назвал меня по имени, – «на всякий случай, бабушке не говори ничего». – Он помолчал. – «Не спится мне», – начал оправдываться он, – «скучаю, видать. Хочешь, расскажу сказку? Жил-был один дед…» – начал он, но я и так уже засыпал без сказки, и снился мне дед Ермолай, убегавший со двора почему-то в женской ночной сорочке.

Однажды, во время одной из наших частых прогулок дедушка завёл меня в незнакомый переулок, остановил и присел передо мной на корточки. Его явно что-то тревожило, и он долго не решался говорить.

«Внучок», – наконец-то начал он. – «Во-первых, пообещай, что никому-никому не расскажешь про то, что ты сейчас увидишь, и будешь молчать до тех пор, пока тебе не будет восемнадцать лет. Знаешь такую цифру: восемнадцать?»

«Я даже знаю, что такое 38», – честно ответил я. – «А что, во-вторых?»

«А во-вторых, наверняка, ты многого сейчас не поймёшь, а когда поймёшь, всё равно молчи до восемнадцати лет, а там делай, как подскажет сердце. Договорились?»