Десять кругов

Прошло что-то около месяца с того времени, как мы сидели в подвале магазина. Супермаркет больше не пускает в подвал во время воздушных тревог. Просто объявляет тревогу и выгоняет людей на улицу. Да многие и сами бы не пошли – пообвыклись. Под вой сирен гуляют с детьми на площадках, весельчаки выбивают ковры.

Впрочем, я бы и сама тоже больше не пошла бы в тот подвал. И Дарвин тоже. Хоть и привыкнуть не могу…

И вот сейчас, под вой сирены и взрывы, хватаю Дарвина, такого маленького, такого теплого, на руки и несу в прихожую. Тут уже больше месяца лежат диванные подушки. Когда совсем страшно, я иду сюда, сижу на них, качаю Дарвина, как младенца, на руках и стараюсь не реветь. Рядом мой рюкзак – тревожный чемодан с документами, вещами первой необходимости. Две бутылки воды. Вся моя жизнь должна вместиться в этот чемодан, если что. И жизнь Дарвина, так как больше мне не утащить. А если надо – и чемодан брошу, буду тащить малыша.

Я живу в большом городе. В детстве тут даже двор казался громадным. Квартал – вообще не обойти: там – качели, там – два детских сада, а вот там, только не говорите никому, до сих пор должен лежать секретик под стеклышком. А бомбоубежища рядом нет… И подвала в доме – тоже. Соседи, вот, по ночам бегают в подвал соседнего дома. Вообще туда посторонних не пускают, только своих, но они как-то выпросили, выплакали, вот их и пускают. И по первой тревоге ночью они идут – я часто слышу, как они быстро собираются, роняют что-то, потом обязательно хлопают дверью. Идти ночью нужно быстро – комендантский час. И обратно уже не выйти, даже если будет отбой тревоги. Так и сиди до утра. А тревоги каждую ночь, так что они каждую ночь идут в подвал и сидят там, вместе с десятком посторонних людей. В одну ночь решили не идти, так десятилетняя соседская девочка под вой сирены не выдержала, так рыдала, что Дарвин, опять же, проснулся.

А вот мы никуда не бегаем. Даже в прихожую. Каждый лежит в своей постели и делает вид, что спит. Только когда совсем страшно – можно в прихожую.

Скрипнула дверь. Подсвечивая дорогу телефоном, выглядывает мама.

– Ты слышала?

– Да…

Сидим рядом, обе смотрим в телефоны.

– Пока ничего не пишут. Может, это ПВО?

– И не напишут, нельзя сейчас ничего писать, утром в официальных источниках скажут…

– Наверное, опять по железной дороге.

– Инфраструктурный объект. Все время так пишут – пострадал инфраструктурный объект.

Зачем мы говорим все эти глупости? Почему мы сидим тут ночью? Как мы дожили до этого? Такого просто не могло с нами случиться!

И вдруг я начинаю плакать. Дарвин коротко вздрагивает. А мама замирает на мгновение, смотрит пристально и подслеповато и вдруг начинает гладить меня по голове, как ребенка. Только быстро-быстро, как будто чем быстрее – тем легче пройдут мои страхи и слезы. И рука у мамы такая горячая, что кажется, ею можно растопить все льды Антарктики.

– Доченька, доченька, ну что ты плачешь? Скоро уже весна совсем теплая будет, пойдете с Дарвином гулять, сирень нарвете, а может, нужно просто какой-то фильм посмотреть или что-то вкусное съесть? Ты же не ешь ничего. Давай я пончики сделаю? Ах, муки мало! Но можно сделать. Или, может быть, компот сварить? Помнишь, мы в том году вишню морозили, много осталось… И Дарвин компот попьет. И Пашка. Пашка любит компот?

И говорит мама тоже быстро. И все какую-то чепуху. И слезы у меня все текут и текут, аж зло берет. На себя, на весь этот мир.

– Мам, давай уедем, так страшно…

– Куда?

– Ну, в Германию, например.

– Жить в лагере беженцев, с ребенком?

– Почему в лагере? Папа говорил, там какие-то родственники есть. Или вот в Болгарию поехали бы. Там сейчас в отелях селят.

– Денег нет, доченька. И родственники совсем далекие, кто нас там будет долго держать…

– Хоть что-то найдем! Мама, так страшно. Там хоть не бомбят. Хоть в лагере, хоть где. А в Германии, папа говорил, можно немножко пожить. Мы немного поживем и вернемся. Я так боюсь, мамочка…

Вот так и сидим, ревем, и маленький Дарвин спит на руках, порой совсем тихонько вздрагивая. В прихожей почти не слышно сирены. Только холодильник иногда утробно рычит, и доносятся из подъезда какие-то ворчания, похлопывания, гул – дом, даже если в нем все спят, всегда полон звуков. А если не спят и плачут в прихожей, он тоже тревожится. Как живой.

Почти все квартиры сейчас пусты. Кто мог – уехал за границу, кто-то поехал к родным, жить вот так же, кучкой, в тесноте, зато рядом. Вместе.

– Отбой тревоги, – говорит мама и встает с подушек, опираясь о стену.