Десять кругов

Я выбираюсь из-под одеяла, подхожу к окну. Чтоб не смотреть на Пашку зареванными глазами, я всматриваюсь куда-то в серо-салатовую даль. Окно спальни выходит на балку, усеянную маленькими частными домами, а за ней – другой огромный проспект. Раньше по ночам он так красиво светился окнами домов, фонарями. Глядя на него, я фантазировала, что это огромное ожерелье, которое потеряла какая-то исполинская дева. Шла и обронила. И вот оно лежит и отблескивает, ярче звезд. А еще чуть дальше – женский монастырь. Я его не вижу, но слышу его колокола, звук которых, как громадный голосник гитары, усиливает балка. Иногда я думаю: если натянуть струны между моим окном и куполами, то можно было бы исполнить славный рок-н-ролл!

Ненавижу колокола. Первое время, когда система оповещения в городе работала плохо, колокола звенели вместе с сиренами. И звук этот был самым больным и тревожным, что я знаю. Церковные колокола, что сообщают о беде.

– На 12-е уже билета нет, пока я смотрел другие направления – выкупили, – голос Пашки возвращает меня в реальность. – На 17-е есть. Четыре билета пока…

Мы переглядываемся. Мне больно на него смотреть. Нужно принимать решение. Важное, судьбоносное. Которое, возможно, унесет меня далеко и, может быть, навсегда. А решать страшно. Я не хочу, не умею решать. Я просто маленькая мама маленького мальчика, я хочу под одеяло…

– Брать? Пока есть…

– Бери!

Я как будто падаю в омут. И подхватывает меня течение и несет, и бьет о какие-то подводные камни, и душит, и топит, и уносит все дальше, дальше, дальше…

Вот так, наверное, души проходят лимб. Сначала болото, тоска, страх, одиночество. Потом – вот такой водоворот, а куда тебя унесет – и сам не знаешь. Ведь лежат на весах все добрые и злые дела твои, и какие перевесят – никто не скажет наперед.

Последние дни дома пролетели как-то особенно быстро и горько. Я до последнего не хотела собирать чемодан. Может, не ехать? Или ехать? А если опять будут бомбить? А если наступление?

– Мама, что же будет? Пап?

Они утешали, что поедут следом. Или что я пересижу где-то и скоро вернусь. Что все наладится, что меня никто не бросит. Есть же еще родня… Найдем выход!

Помню, мама однажды вечером не могла дозвониться тетке в Харьков. День, еще день… А потом номер ответил и задыхающаяся тетка прокричала в телефон:

– Не могу говорить! Мы… ум…дим…раем!

– Что? – мамин голос звякнул, как расколовшееся блюдце. – Что?!

Связь оборвалась. Мама долго бродила, как во сне. А меня просто трясло, как в лихорадке. Умираем? Удираем? Что она сказала?

Оказалось – удираем. Они бежали, когда от попадания снаряда взорвался соседний дом. Убежали в какой-то поселок. Говорили, что там пока тихо.

Я плакала по ночам. Вот – предпоследняя ночь в своей постели. Потом будет последняя…

Перед моим отъездом мы посадили во дворе дуб. Пашка ходил кругами и, наверное, тоже тихонечко плакал. Купив билет, он сразу же возненавидел сам себя – что отпускает, что не может с нами, что нет сил помочь тут, защитить, закрыть своим худым телом, спрятать. Мама возилась в земле. Папа, как всегда, командовал. Дарвин пытался удрать на детскую площадку. А я изображала собственную пользу общему делу – фотографировала, бегала с ведром и водой.

Перед уходом я потрогала листик высаженного дубка и пообещала:

– Увидимся!..

Бедное маленькое дерево, переживи все невзгоды, прошу тебя! Держись, крепни, всем ветрам назло! Выживи! Защити папу и маму!

Глава 2. Моя прежняя жизнь

Случаются такие моменты, которые я называю «дежавю наоборот». Когда среди повседневной суеты видишь или чувствуешь что-то, о чем уже в эту минуту думаешь: «Я запомню это навсегда!» И всегда помнишь. В самых мельчайших подробностях. Вплоть до запахов.

И вот нет бы, происходило в этот момент что-то особенное – первое «люблю» или хотя бы вручение новогоднего подарка на утреннике. Нет! На то оно и дежавю, хоть и наоборот, чтоб настигать врасплох.

Вот так первый мой подобный осколок самых острых воспоминаний – это езда на трехколесном велосипеде. Был у меня в детстве такой «Гномик»: белое седло, красный руль, дерматиновые кисточки на ручках. Мы устраивали гонки вокруг палисадника во дворе. Маршрут этот был вбит в пятую точку жестким белым седлом, вплоть до самых мельчайших выбоин в асфальте. А вот ту водосточную трубу, в которую однажды прилетела лицом и сломала передний зуб, я вообще считаю своим главным детским обидчиком. Как же у меня тогда распухло лицо! Но главное, зуб… Зуб! Так и рисовала потом себя на детских автопортретах – с улыбкой до ушей и сломанным зубом.