Десять лет в изгнании

Наконец я увидела государя, самодержавного волею законов и нравов, умеренного волею собственного характера. Вначале меня представили императрице Елизавете — ангелу-хранителю России; одного ее взгляда достало бы, кажется, чтобы покарать самых страшных злодеев или вознаградить самых отважных героев. Манеры у нее весьма сдержанные, но речи очень живые: силу и жар ее чувствам и мнениям сообщают мысли, исполненные великодушия. Разговор с императрицей имел для меня очарование неизъяснимое, рождаемое не величием сана собеседницы, но гармонией ее души; давно мне не доводилось встречать такого полного согласия между могуществом и добродетелью.⁷⁶³

Я имела честь беседовать с императрицей, когда дверь отворилась и меня удостоил своим посещением император Александр. Более всего поразило меня в его лице выражение доброты и достоинства, которые, казалось, слились воедино и сделались решительно неразлучны. Тронула меня и благородная простота, с какой он в первых же фразах, мне адресованных, благоволил коснуться вопросов первостепенных. Я всегда почитала признаком посредственности боязнь обсуждать самое существо дела, свойственную большинству европейских государей; они опасаются произносить слова, могущие прозвучать всерьез и возыметь результат. Император Александр, напротив, говорил со мной так, как говорили бы английские государственные мужи, рассчитывающие на собственные силы, а не на крепостные стены, отгораживающие от мира. Император Александр, которого Наполеон попытался изобразить в ложном свете, — человек умный и превосходно образованный; не знаю, найдется ли в его империи хоть один министр, так же хорошо сведущий во всем, что касается до принятия решений государственных и до их исполнения. Он не скрыл от меня, что сожалеет о том энтузиазме, какой выказал в сношениях с Наполеоном.⁷⁶⁴ Один из предков Александра питал сходные чувства к Фридриху Второму.⁷⁶⁵ Как бы, однако, ни заблуждались люди насчет прославленных полководцев, в основе подобных иллюзий всегда лежат чувства благородные.

Впрочем, император Александр описал с большой проницательностью действие, произведенное на него беседами с Бонапартом, в ходе которых тот говорил вещи самые противоположные, словно ожидал, что собеседник, не замечая, что одна противоречит другой, будет изумляться каждой из них по отдельности. Рассказал он мне и об уроках в духе Макиавелли, которые Наполеон счел приличным ему преподать: «Заметьте, говорил Наполеон, я стараюсь ссорить меж собой моих министров и генералов, чтобы они доносили мне друг на друга; я обращаюсь с приближенными так, чтобы они без устали друг другу завидовали: сегодня один мнит себя в особой милости, завтра — другой, но никто из них не может быть уверен в моем расположении вполне».⁷⁶⁶ Теория разом и заурядная, и скверная! Неужели рано или поздно не явится среди нас некто, стоящий выше этого человека, и не докажет ее бесполезность? Ради торжества своего священного дела нравственность обязана одерживать на земле блистательные победы. Тот, кто сознает все величие этого дела, с радостью пожертвует ему любыми успехами, однако тем гордецам, которые принимают пороки души за глубину мысли, следует внушить, что если безнравственность выказывает ум от случая к случаю, добродетель исполнена гения всегда.

Убедившись в том, что император Александр в сношениях своих с Наполеоном был всегда чистосердечен, я в то же самое время уверилась, что он не последует примеру несчастных германских государей и не подпишет мира с врагом народов и королей. Человек твердый и прямодушный не может дважды принимать на веру одну и ту же ложь. Александр удостаивает своей доверенности и лишает ее только по очень глубоком размышлении. В начале царствования молодость и красота нового императора могли дать повод подозревать его в легкомыслии, однако в душе он серьезен, как бывают серьезны люди, познавшие несчастье. Александр, по его словам, сожалеет, что не обладает талантами полководца;⁷⁶⁷ я отвечала на это признание, исполненное благородной скромности, что государей на свете меньше, чем полководцев, и что поддерживать своим примером дух нации значит одержать величайшую из побед — ту, какой до сих пор еще никто не одерживал.⁷⁶⁸ Император Александр с жаром рассказывал мне о своей нации и о том, на что она способна. Упомянул он и о своем — известном всему свету — желании улучшить участь крестьян, до сих пор находящихся в крепостной зависимости.⁷⁶⁹ «Ваше величество, — отвечала я, — в вашей империи конституцией служит ваш характер, а порукой в ее исполнении — ваша совесть».⁷⁷⁰ — «Даже если это правда, — возразил он, — человек — не более чем счастливая случайность». Великолепные слова, каких, я полагаю, не произносил до сего дня ни один самодержец! Сколько добродетели потребно, чтобы осудить деспотизм, будучи деспотом; сколько добродетели необходимо, чтобы ни разу не употребить во зло абсолютную власть в стране, где сами подданные изумляются умеренности столь редкостной!⁷⁷¹