Десять лет в изгнании

Два десятка лет назад люди имели возможность беспрепятственно путешествовать по всей Европе; Французская революция на время нарушила этот благословенный порядок,⁴⁵⁰ однако умы естественным образом клонились в ту пору к приятию либеральных идей. Ничьи личные и имущественные права, пожалуй, не были ущемлены. Французские революционеры могли хотя бы сказать в свою защиту, что они желают позволить всем людям развивать свои способности, что зависимость всего народа от воли одного человека несправедлива и что национальное представительство есть единственный способ навечно сохранить за каждым те блага, какими может на время наградить его добродетельный государь. А что мог сказать Бонапарт? Разве даровал он иностранным нациям больше свободы? Ни один европейский государь не позволил бы себе в течение года совершить столько наглых беззаконий, сколько Бонапарт совершал ежедневно. Он вынуждал европейские народы променять их покой и свободу, их язык, законы и состояние, их кровь и их детей на несчастья и стыд, на утрату национальной независимости и всеобщее презрение. Одним словом, он взялся за создание европейской монархии, меж тем для рода человеческого нет угрозы страшнее, ибо неизбежным следствием такой монархии становится вечная война.⁴⁵¹

Бонапарту не по душе ни одно из мирных искусств; он умеет управлять лишь с помощью насилия; он любит сражения, потому что забавляет его лишь насильственное вмешательство в ход событий. Единственное невольное движение души, на которое он способен, — это всепожирающая жажда деятельности. Боги ада толкают его вперед; не знаю, сумеет ли он, при всей своей ловкости, остановиться, даже если захочет. Порой он давал себе передышку, но раз и навсегда сказать: «Довольно!» — он не в силах; характер его, чуждый всем остальным творениям Господним, подобен греческому огню,⁴⁵² который ничто в мире не способно погасить.⁴⁵³

Часть вторая (1810-1812)

Владельцы имения, где я жила прежде, возвратились домой;⁴⁵⁴ вынужденная искать другого пристанища, я, воспользовавшись приглашением великодушного друга, перебралась в имение под названием Фоссе.⁴⁵⁵ Владелец этого замка, некогда сражавшийся в рядах вандейской армии, жил скромно, но добродушная его прямота делала пребывание у него в гостях легким, а самобытный ум — приятным. Не успели мы обосноваться на новом месте, как у нас составился целый оркестр: итальянский музыкант, дававший уроки моей дочери, играл на гитаре;⁴⁵⁶ дочь моя вторила ему на арфе, а милая моя подруга⁴⁵⁷ нежным голосом пела арии и романсы; крестьяне собирались под окнами, изумленно взирая на новоявленных трубадуров, нарушающих тишину уединенного владения их господ. Здесь, в обществе нескольких друзей, память о которых будет вечно жить в моем сердце,⁴⁵⁸ провела я последние дни на французской земле. Нечего и говорить, что этот тесный круг, собравшийся в укромном месте и посвящавший досуги изящным искусствам, никому не причинял зла. Мы часто исполняли прелестный романс, сочиненный голландской королевой;⁴⁵⁹ припев его она, можно сказать, избрала своим девизом: «Делай что должно и будь что будет».⁴⁶⁰ Мы выдумали себе забаву: после обеда, вместо того чтобы разговаривать, мы обменивались записками. Эти эпистолярные романы, разнообразные и многочисленные, увлекали нас до такой степени, что нам не терпелось поскорее выйти из-за обеденного стола, где мы беседовали на обычный манер, и продолжить переписку.⁴⁶¹ Наша городская почта (как мы ее называли) продолжала действовать, даже когда в доме появлялись посторонние. Жители соседнего городка удивлялись нашим странным обыкновениям и принимали их за педантство,⁴⁶² мы же стремились всего-навсего нарушить однообразное течение дней в нашем уединении. Как-то раз один соседний помещик, не знавший в жизни ничего, кроме охоты, захотел показать свои леса моим сыновьям; он заехал к нам и некоторое время наблюдал за нашими тихими, но деятельными досугами. Г-жа Рекамье, чья доброта воистину не знает пределов, пожелала приобщить толстяка охотника к занятиям нашего кружка и адресовала ему записку. Гость, однако, рассыпался в извинениях: он-де не умеет разобрать незнакомый почерк при свете лампы. Мы немного посмеялись над неудачей, постигшей затею нашей добросердечной кокетки, и единодушно пришли к выводу, что в любом другом случае записка, начертанная ее прелестной рукой, встретила бы более радушный прием. Так проводили мы время, и бег его, сколько могу судить, ни для кого не был тягостен.

В Париже в ту пору наделала шуму премьера оперы «Золушка»;⁴⁶³ мне пришло на ум посмотреть ее в исполнении скверной провинциальной труппы из Блуа. Местные жители следовали за мною по пятам, любопытствуя взглянуть на изгнанницу.⁴⁶⁴ Этот род успеха, каким я была обязана не столько таланту, сколько несчастью, прогневил герцога де Ровиго,⁴⁶⁵ который спустя некоторое время написал префекту департамента Луар и Шер, что я завела себе двор. «Во всяком случае, — отвечала я префекту,⁴⁶⁶ — мой двор повинуется мне по доброй воле».