Десять новелл и одна беглянка

Однажды мы с И* пели в клубе на День лесоруба. Когда мы замолчали, на лицах зрителей были слезы. «Какая пара», – говорили бабки. Слез не было только на лице у Шу-1; он сидел в первом ряду, злой.

После Дня лесорубов мы больше не пели.

В институте я тоже пел; когда в колхозе после работы я брал в руки гитару, все сбегались к костру послушать меня, – девчонки, работавшие в столовой (их у нас на физтехе было совсем немного), стали класть мне в тарелку больше мяса.

И в армии я пел, в ансамбле. И играл в духовом оркестре на большом барабане. Вместо того чтобы чистить картошку, драить полы и топать по плацу.

И в другом институте тоже. Так как это был педагогический, то девушек у нас было много: большинство. А мне даже удавалось завоевывать внимание самых красивых. Не всех, конечно – у меня были конкуренты: например, К* – кроме того, что он тоже неплохо пел, он еще был чертовски хорош собой (в отличие от некоторых); потом, Ш* – если б он еще и пел, у него вообще бы тогда не было конкурентов; еще М* – ума не приложу, чего они в нем находили. В общем, мои музыкальные данные помогали мне ощущать себя если не завидным, то, во всяком случае, вполне конкурентоспособным женихом. И я отлично понимал, что пение – безусловно, средство обольщения (одно из многих), довольно действенное, а самое главное – легкодоступное для меня, так как дано мне от природы.

Но потом я влюбился, сильно. И мои музыкальные способности мне ни хрена не помогли (как и тогда, в школе): она выбрала другого. Мой счастливый соперник пел и играл на гитаре гораздо хуже меня.

Больше я никогда не полагался на пение.

А потом, слава богу, у меня пропал голос. Зато вернулось чувство брезгливого омерзения ко всему, что связано с пением («петь» – это слово для меня почти ругательное).

Ту, что стала моей женой, я обольщал, разумеется, уже не пением.

Говорю одной как-то: в юности, мол, я хорошо пел. Не поверила. Докажи, говорит, – спой. Рад бы, отвечаю, да голос пропал. Не поверила!

А меня заело.

Повел к своим старым друзьям. Скажите ей, говорю, что я хорошо пел. Сказали. Смотрю, сомневается.

Повел к другим. И те сказали. И все равно сомневается.

Слышала бы она, как поет моя дочь – сразу бы поверила.

Дочь спрашивает однажды у своего капельмейстера в музыкальной школе: «Почему вы никогда не ставите меня солисткой?» Та отвечает: «Потому что ты нужна в хоре: все настраиваются по твоему голосу, как по камертону, ты ведешь весь хор».

Ничего удивительного, – ведь ее дед – учитель пения, и отец когда-то пел как соловей. Хоть и сам в это уже с трудом верит.

О козлах, особенно – красивых

Леха С* был красивый. Не симпатичный, а именно красивый. Симпатичный – это я. Маринка К* мне так прямо и сказала: «Вроде, посмотришь на тебя – урод-уродом. Но симпатичный!» И не красавец-мужчина. Таким у нас на худграфе был Миша К*: плечи, усы, улыбка – красавец-мужчина.

Я, признаться, ни хрена не понимаю в мужской красоте, но Леха… Объективно, Леха был самым красивым. Даже Катька Б*, славная Катенька Б*, «Мисс Пединститут – 90», на фоне Лехи выглядела… так себе.

Караваджо бы все отдал за такую натуру – его лютнист отдыхает: Леха был милее и краше. Предполагаю, подобная внешность была у Феба, сына Зевса. На мой взгляд, ни одному художнику не удалось достойно изобразить этого красавца-бога: у одного он похож на педика в шлеме, у другого – на прапорщика в бане…

Леху тоже рисовали. Лучше б Катьку.

Но не об этом. Не об этом. Не было у Лехи девушки. Никогда у него не было ни одной девушки. А было ему уже далеко за двадцать. Двадцать два, если быть точным.

Уж не знаю, сводило ли его это с ума, а то ведь некоторых очень…

Пожалуй, стоит рассказать. Был у меня в С* корешок Ника. Так вот его – сводило. При всем при этом – выглядел: сокол, как моя мама говорит. С ним бы любая пошла, запросто. Потому что сокол. Это мы, симпатичные, должны через зад выворачиваться – чтоб хоть какая-то заметила.

Я знаю, что говорю: я симпатичный, а папа у меня – сокол, как мама говорит (природа на птенцах соколов отдыхает). Впрочем, о папе не буду. О папе не теперь.

Так вот. Ника паниковал: дни идут, месяцы пролетают – девушек нет. А те по нём сохли, все. Ника этого не знал, не знал, что робеют девушки в его присутствии. Попытки были, с его стороны – неудачные крайне: что-то там все время было не так. «Она, вроде – да, – рассказывал он мне, – а я не могу, что-то меня останавливает. Она сказала, что я козел».

«Это несправедливо, – говорил Ника, – все вокруг спят с прекрасными девушками – один я до сих пор мальчик». Все вокруг действительно спали с прекрасными девушками. Большинство, правда, только на словах.

Потом меня в армию загребли. Ника писал: «Здравствуй. Я пока еще девственник… и т. д.» Вскоре и Нику забрили. Писал: «Здравия желаю! Я все еще девственник… и т. п.» А потом переписка заглохла. Надолго. И вдруг, получаю как-то от него письмо: «Здравствуй. Я женился, ее зовут Вика, я ее люблю…» Даже забыл сообщить мне: девственник он, или уже нет – от счастья, наверное.