Десять новелл и одна беглянка

В ** лет, на ** году совместной жизни и на пятый день жуткого, непрекращающегося скандала моя мать сбежала от моего отца. Сбежала, потому что не могла больше терпеть, потому что боялась. А еще, потому что сбежать – значит отомстить.

Она появилась у меня ранним утром, возбужденная и напуганная, с небольшой дорожной сумкой в руке.

– Пожить пустишь? – спросила она смущенно. – Я сбежала от отца. Как Лев Толстой. Ты не будешь меня осуждать?

– Мам, как я могу тебя осуждать? – отвечаю, – я же сам сбежал от жены…

Но сначала я убежал от него. Я это сделал первый. Как только закончил школу – сразу уехал учиться, чтобы никогда больше не жить с отцом под одной крышей. От него нужно держаться подальше, – таково было мое решение, продиктованное инстинктом самосохранения. Мой отец – настоящий ветхозаветный деспот: необузданный, жестокий и несправедливый. Его бесит и пугает все, что хоть малость отличается от него: его бесит и пугает все и вся. Он, если честно, невыносим.

Это наша семейная беда. Вообще беда.

Не представляю, как мать так долго его терпела. Очевидно, сильно любила, если конечно можно назвать любовью чувство, похожее на мазохизм.

Впрочем, я ее понимаю, всегда понимал и, разумеется, всегда жалел. Я даже отца пытаюсь понять, вникая во все обстоятельства его безумного существования. И зла на него не держу, хоть он и лишил меня родителей, эдип твою мать. Почти не держу…

– Ничего не бойся, – сказал я матери, – тебя здесь никто не тронет.

Недели две она выглядывала со своей кровати, как затравленный маленький зверек, почти не ела и не спала. Она боялась. Наконец страх прошел, но лучше ей не стало. Страх сменился злобой. Она проклинала отца, как могут проклинать только женщины. Как могут проклинать только женщины, умеющие беззаветно и преданно любить. Я слушал ее; матери нужно было, чтобы кто-то ее слушал.

А потом мать начала плакать. Она затопила слезами всю мою маленькую квартирку, горькими слезами обиды и жалости к себе. Я гладил ее седую голову; ей нужно было, чтобы кто-то ее гладил. И слезы промыли ей глаза. Она успокоилась.

«Красивые мужики – сущее наказание», – сказала она. «Некрасивые тоже не сахар», – подумал я.

Успокоившись, мать начала совершать от своей кровати маленькие вылазки. Сначала на кухню, чтобы сварить суп (она привыкла каждый день его варить). Потом – на ближайший рынок (надо же было из чего-то варить). Я ел этот суп: матери нужно было, чтобы кто-то его ел.

Наконец, когда мать начала уходить от дома достаточно далеко и подолгу где-то гулять, а в глазах ее вновь появилось беспокойство, – я понял, что ей надоело прятаться. Мать всегда была деятельной натурой. Очевидно, что ей захотелось начать, наконец, жить. Возможно, одной.

– Поеду я, сын, – сказала она как-то утром.

– Куда? – спросил я.

– Поживу немного у брата; может, еще чего придумаю. Если что – к тебе вернусь, – ответила она.

Я не сильно ее удерживал, понимая, что с ней происходит. Лишь горько пошутил:

– Одному, мам, жить хорошо, только невыносимо трудно. И вместе с кем-то жить хорошо, но невыносимо трудно. Никакой разницы…

И мать уехала. Пожила немного у своего брата… а потом сняла маленькую квартирку, купила телевизор и мягкую мебель, – попробовала жить одна.

Впрочем, через полгода мать вернулась к отцу. Звонит мне:

– Ну что, сын? Что скажешь по этому поводу?

– Ничего я тебе, мам, по этому поводу не скажу, – отвечаю. Я немного помолчал, а потом добавил:

– Знаешь, мам, слава богу, ты тогда сбежала не как Лев Толстой.

Люди веселого нрава

Жена говорит: «Ты меня обманул: я выходила за веселого, жизнерадостного… а ты оказался зануда, скучный, молчун».

Ну, во-первых, я не скучный, а спокойный, – надо различать. А во-вторых… я ей говорю, улыбаясь, мол: сердце мудрого – в доме печали, сердце глупого… ну и так далее. «Дурак ты, – говорит, – печальный. И не лечишься».

В молодости у моей жены было две подружки: С* и Э*, – вместе учились в N. «Вместе все время ржали», – говорила она.

Есть люди – их немало – испытывающие прямо-таки болезненную потребность в веселье. И есть производящие веселье люди, – таких, к сожаленью, меньше. Такой была С*, вне всякого сомнения…

Ее образ в рассказах жены производил приятное впечатление. Несмотря на то, что, кажется, она была нехороша собой. С* мне, в общем, нравилась; заочно.

С Э* было сложнее; что-то в рассказах о нем настораживало. И чем дальше, тем больше. Какой-то он был не такой…

Э* был истеричен, болтлив, жеманен, трусоват; он думал вслух и совершенно не скрывал своих чувств, любил шмотки до самозабвения и с трепетом относился к своему тщедушному телу. Но главное – он совершенно не боялся девушек, он с ними дружил, в прямом значении этого слова, – дружил, и только.

Сопоставив все факты, я рассудил, что модель его поведения удивительно похожа не женскую: он был бабой. Я так жене и сказал:

– Ваш Э* – как баба. Педик[6] какой-то, извини за выражение.

– Ты зануда, – разозлилась жена. – Ты просто не любишь веселых людей. – Немного подумав, она добавила:

– А еще ты гомофоб.