Десять новелл и одна беглянка

Совершенно очевидно, что предпочтительнее ошиваться в местах, где «они» водятся стаями. Cherchais, как говорится, les femmes.

NB: в кои-то веки выбрался в филармонию, музыку послушать – и влюбился, в маленькую тридцатилетнюю женщину. А ведь даже не искал. Во всяком случае, изо всех сил пытался себя убедить, что не ищу.

Оказывается, когда тебе почти тридцать девять – страх быть отвергнутым возрастает почти в тридцать девять раз.

Но не прогнала: интересно же, чего еще этот странный тип, которого она всего несколько раз видела, скажет. А я говорю, страстно и убедительно говорю. А чего мне еще остается делать; если счастье без слов невозможно.

Говорю ей, мол, влюбился я в тебя: не сплю ночей, и есть совсем перестал. А она мне: «Попей „Глицин“ – и все пройдет». Эти таблетки, мол, активизируют процессы защитного торможения в центральной нервной системе при психоэмоциональном напряжении.

Стресс, короче, у меня. Все пройдет. А я-то, дурак, думал!

Но гуляем, автобиографии рассказываем. Стараюсь понравиться, изо всех сил. Она – не старается (даже, вроде, наоборот).

В кафе зашли. С питанием тоже непросто: ест только кошерное. То есть чего-то нельзя, чего-то с чем-то нельзя. Чего с чем, я так и не разобрался. Но, вроде, покормил.

«А ты, – говорит, – взрослый. Это приятно».

Кажется, больше ничего приятного она во мне не нашла.

Очевидно, поэтому она предложила мне быть ее другом. Только другом. Это самое унизительное предложение, какое мне когда-либо делали.

«Зато, – говорит, – мы теперь оба знаем, что мы хорошие».

Я хороший. Только некошерный.

Она отвергла меня. Разбила мне сердце и пошла исполнять шестьсот тринадцать заповедей иудеев.

А я пошел и в одиночку напился. Кажется, плакал. А вроде, всех мужеству учу.

Пришел брат.

– Влюбился я, – говорю, – брат.

– Кишки болят? – спрашивает.

– Болят, – отвечаю. – Все болит.

Попробовал пить «Глицин». Разумеется, ни хрена не помогло.

В* говорит: «А я думаю, что это только начало».

Может быть, и начало. Но так похоже на конец.

«Нужна, – сказал В*, – грамотная осада. Узнай, чего она любит, чтобы делать правильные подарки».

Я провел небольшую разведку. Сразу же выяснилось, что она любит одного певца. Давно и безответно.

Из любопытства, мы с братом пошли в филармонию, посмотреть на моего соперника. Певец был и впрямь ничего: сокол, как наша мама говорит. Пел, правда, на мой вкус, неважно. Зато он был стопроцентно кошерный. Она, конечно же, была там: стояла у стенки и влюбленными глазами пожирала певца.

– Эта женщина не для тебя, – сказал брат. – Оставь надежду.

– Хрен… – ответил я.

И начал осаду маленькой, неприступной еврейской крепости. (Не другом же ее, в самом деле, становиться.) Осада была не столь грамотна, сколь изнурительна. Наученный горьким опытом, на открытый штурм я не решался, предпочитая пассивные стратегии. Но цветы, конечно, дарил.

Крепость была неприступна. Абсолютно.

Отчаявшись, я совсем уже было хотел отвести все свои силы, как маленькая крепость вдруг пала.

Эпилог с беглянкой

В сорок лет, на десятый месяц совместной жизни и на третий день Хануки Г. стал отцом, – любимая родила ему сына. Через неделю мальчику сделали обрезание – все как у них там и полагается. Сына назвали Давидом.

Или дочку. Назвали, естественно, Сарой.

Так должна была закончиться эта история. Но закончится немного иначе.

Они прожили вместе целый год. Всего один год. А потом она сбежала.

Сбежала, потому что не хватило толку уйти. Потому что боялась привыкнуть и остаться. А еще, потому что сбежать – это ведь так нормально.

В пятницу, на закате, она, как всегда, колдовала своими маленькими ручками над свечами, тихо тараторя какую-то абру-кадабру, ломала хлеб на тарелке, разливала вино. Потом они ужинали и занимались перед сном любовью. А в субботу она сбежала. Ее не мог остановить даже запрет «не делать в шаббат более двух тысяч шагов»… ни даже запрет «маке бэ-патиш»[7]…

Беда обрушилась на Г., когда, казалось, счастье так реально (как это зачастую и бывает в жизни), – и потому отчаянию его не было предела.

Разумеется, Г. пытался ее вернуть. Они встретились, чтобы поговорить: и он говорил, говорил, говорил. Он просил, умолял, жаловался, плакал. Даже встал на колени, прямо в центре города. Она его не останавливала, она его больше не слушала.

«Прости, – сказала она, – я любила тебя, как могла».

А затем она ушла.

Г. совершенно потерял голову: ему казалось, что он сходит с ума, что произошла какая-то нелепая случайность. Что небо упало на землю, и все реки повернули вспять…

Г. снова остался один. Разочарование его было столь сильным, что ему не хотелось жить. Нет, Г. не собирался убивать себя. Просто желал забиться куда-нибудь в угол и гнить там в полном одиночестве.

Но не было такого угла.

Он не мог существовать в пространстве: о ней напоминало все. Все улицы, люди, дома, все предметы в его доме. Отчаяние просто душило его. Он был отвратительно несчастен.