Десять новелл и одна беглянка

Гулял я достаточно долго. Когда вернулся, Т* с А* уже спали, думаю, обнявшись (как еще можно спать вдвоем на односпальной кровати?). «Мы уже спим», – шепотом сказал Т*. Я тоже лег; на свою объективно-односпальную. За стенкой было уже тихо. Вскоре Т* и А* засопели. А мне не спалось: я думал о Н*, мне грезилось, что я все еще слышу ее голос… и – чудо: я вдруг подлинно его услышал.

Свидание, как видно (слышно), не закончилось. Я лежал, не шевелясь, и ловил каждый звук, каждую ноту. Это было потрясающе. Ни до, ни после ничего подобного я в жизни не слышал. И по степени, и по качеству.

Первая проснулась А*, я уверен (мне б, дураку, зашевелиться). Вторым проснулся Т*, я думаю (мне б хоть тогда пошевелиться). Обрадовавшись, что я так крепко сплю, тоже занялись любовью. Шевелиться было поздно. Эти хоть старались не шуметь. А я – не дышать.

Это было ужасно, как все чрезмерное. Мне было так плохо; когда вокруг всем было так хорошо.

Утром я проснулся позже всех. Чувствовал себя совершенно разбитым: так долго не шевелиться… и почти не дышать. Деликатность – это нелегко.

Сели с А* пить чай. Никогда не умел скрывать свои мысли. Что-то меня всегда выдает. Боюсь, лицо.

– Ах, ты все слышал! – смутилась вдруг А*.

– К счастью, – говорю, – нет. Мне мешала Н* все слышать.

Через неделю Т* от меня съехал. А через месяц А* мне, при встрече, говорит: «Свидетелем чего только ты не был – будь уж свидетелем и на нашей свадьбе».

В воскресенье дочка не приехала: мама не отпустила. Ну и слава богу, потому что это воскресенье было особенно громким. До следующего еще далеко – может, эти, сверху, еще съедут. Или разлюбят друг друга. Хотя, слышу – вряд ли.

Заходил К*, говорит: «А ты дай снотворного».

Может, этим, сверху?

Я понял: мне нужно самому принять снотворного. И уснуть. И проспать все воскресенье: ведь во сне не стыдно. А дочка, дочка уже большая; она уже почти девушка, я же не слепой.

Третий день надо мной ругаются: эти, этажом выше, – гораздо громче, чем занимаются любовью. Это что-то невообразимое (кстати, некоторых слов я никогда раньше не слышал) – а ведь они так любили друг друга. Даже не знаю, что и делать: в воскресенье ко мне приедет дочка. Я наверно сгорю со стыда. Придется позвонить ей и сказать, что я заболел. Заразной болезнью. Скажу, что у меня чесотка, или свинка, что я в детстве не болел краснухой, а теперь вот подхватил.

Слава богу, слышу, помирились; весь день занимались любовью. И, разумеется, всю ночь. Громче прежнего, пожалуй. «Любовь да будет непритворна», – в Писании сказано, в принципе.

Маленькая крепость

Я влюбился в маленькую тридцатилетнюю женщину. Практически с первого взгляда. В умную, красивую… да еще и еврейку.

Но сначала-то я даже не понял, что произошло. Смотрю на нее, говорю с ней – волнует она меня. Волнуюсь.

Домой пришел – и дома чего-то волнуюсь. Ну, думаю: пройдет – одичал просто, женщины давно не видел. Не прошло.

За четыре месяца я видел ее четыре раза: разумеется, искал встречи. На пятый – я перестал жрать и спать. Я уже знал, что со мной. Ничего подобного не приключалось со мной лет пятнадцать. Я уж думал, что больше никогда не испытаю этого чувства; я поставил на себе крест. Оказалось – рано.

Знал же я о ней совсем немного: лишь то, что зовут М*, что не замужем и, что еврейка.

Маленькое, ладно скроенное тело, носик сливочкой, семитский, голосок каркающий… и темперамент, – как можно не влюбиться в такую?

Я, дремучий женоненавистник, не подпускающий к себе женщин на пушечный выстрел, научившийся прекрасно (ужасно) без них обходиться – загнан был в угол. Затравленный любовью, я решил ей признаться…

А где искать еврейскую девушку, имея о ней столь скудные сведения? Риторический вопрос. Я пошел в синагогу. Меня встретил один хороший человек, по лицу видно, что хороший. Говорю:

– Я ищу девушку. К сожалению, я не знаю ее фамилии, знаю только, что ее зовут М*…

– Зачем она вам? – спрашивает тот.

– По делу. По очень важному.

– А почему я должен вам помогать? – говорит. – Может, вы шпион.

– Нет, – отвечаю, – я не шпион. Я хороший человек.

– Я тоже хороший человек, – говорит мне хороший человек. – Есть у нас такая девушка. Только, лучше бы у вас, молодой человек, к ней было не дело, а личная симпатия. Потому что М* у нас очень хорошая девушка, и мы ее очень любим.

Мне хотелось сказать, что я тоже ее очень люблю, но, конечно, я промолчал. Сказал только, что не испытывать к этой девушке личной симпатии невозможно.

– В шесть. Приходите, – говорит, – в шесть.

Почти все мои романы были буквально в течение четырех лет: такой бурный период; а потом – жена, только жена, долгое-долгое время только жена. А вероятно, если б я не учился в пединституте, то все могло сложиться иначе…

Например, в С* (на физтехе) девушек у нас почти не было. Романов тоже.

А в пединституте было много девушек. К тому же, каждый год прибывало пополнение. Все моложе и краше. Многообразие, так сказать, ситуаций и, при этом, почти полное отсутствие конкуренции.