Десять покушений на Ленина. Отравленные пули

— Нам нужна полная правда.

Вошла Вера Тарасова. Остановилась. Собралась с силами.

— Послушай, Фаня, — голос Тарасовой прерывался. — Как ты могла?.. Ну почему?

Тарасова подождала ответа и, убедившись, что не получит его, добавила:

— Трудилась бы, как все. Имела бы семью…

— Очевидно, я не такая, как все, — голос Каплан завибрировал от напряжения.

— Фаня, — с горечью сказала Тарасова, — Ты сама себя загнала в тупик. Разве об этом ты мечтала в Акатуе?

Каплан откачнулась назад, будто ударенная, и впервые посмотрела в лицо Тарасовой — потерянно поомотрела. Слепо.

— Акатуй — совсем другая жизнь, — бормотала Каплан. Осеклась от невозможности хоть что-то объяснить Тарасовой, искренне горюющей о ней. Махнула обреченно рукой:

— Эх, Верочка!

После ухода Тарасовой Каплан продемонстрировала один из резких скачков перемены настроения. Петерс ни разу не видел Каплан обмякшей и безоружной. И все же она ни в чем не раскаялась. Ни в чем существенном не призналась. Задумчиво стряхивала с правого плеча невидимую пушинку. Но та, вероятно, не исчезала. Тогда Каплан сняла ее пальцем, отвела в сторону и проследила, как она медленно падала вниз…

Каплан подняла к Петерсу лицо с грустными глазами.

— Я была на заводе Михельсона одна…

Петерс тяжело вздохнул. Чуя перемену, Каплан беспокойно всматривалась в Петерса, пока тот делал какие-то записи в протоколе допроса.

— Где здоровый рассудок? — едва слышно спросил Петерс.

В голосе чекиста звучало сочувствие. Не наигранное — настоящее. Откровенность не ему одному нужна. Ей самой. Петерс провел рукой по горлу: нельзя запираться. И застыли два профиля друг против друга. Глаза в глаза. Петерс, упершись грудью о стол, подался вперед, словно притянутый. Признание, казалось ему, было у Каплан уже на языке…

— Я не скажу… Не могу…

Взгляд ее потух. Она сгорбилась. И сразу постарела на десяток лет…

Тусклое лицо. Бормочущий осевший голос. Маска, внешняя оболочка. Защитная окраска. Вроде бы все правильно. И однако Петерс чувствовал, что-то здесь не то, определенно не то. Что же должна чувствовать эта маска? Что такое сокровенное и тайное призвана она столь упорно защищать от следствия?

… Каплан все ходила и ходила по камере. Трудно оказать почему, но у нее было такое ощущение, что дело движется к развязке. Так оно и было. Сознавая это, Каплан почему-то впервые со времени выхода на свободу с неподдельной теплотой подумала о каторге в Акатуе. Ведь там она, как это кажется ни странно, умерла бы в кругу близких ей по духу товарищей. А здесь, в Москве, ей придется умирать в глухом остервенелом одиночестве. Память о себе ей помогут оставить выстрелы в Ленина, но самой-то ее уже не будет.

Ненадолго, всего на пять-шесть минут к Каплан зашел Петерс. Он ни о чем не спрашивал. Ничего не уточнял. Не записывал. Смотрел на нее и о чем-то сосредоточенно думал… Каплан так и осталась для него за семью замками со своей трагической судьбой и загадочной психологией.

Жизнь Каплан подходила к последней черте. Да и была ли у нее в сущности жизнь? Что она видела? Что познала? Кто ее любил? Кого она одарила своей любовью? Кому поверила сокровенное? Кто ей открывал свою душу? Чье сердце она обогатила мечтой? Детство она почти не помнила. Юность ее растворилась и заглохла в обшарпанных стенах пересыльных тюрем, в кошмарных снах, горьких и беспросветных думах… На каторге Каплан сгорала от внутренней сосредоточенности. Растворялась в бесплодных затереотизированных спорах, вера в торжество добра над злом. Ощущение тревоги не покидало ее ни на один день. А тут еще глаза… Отказывались видеть белый свет — единственное, что ее всегда радовало. Страдала ужасно. И если бы не Мария Спиридонова и Вера Тарасова — наверняка сошла бы с ума. Они не давали окончательно упасть духом, вселяли надежду. Целых три года длилось тяжкое испытание, и она прозрела…

И, как удар грома, неожиданная свобода… Пока добиралась из Акатуя до Читы — отшумела бурями Февральская революция. И вдруг снова заболели глаза. Скиталась по госпиталям и больницам. Зрение то пропадало, то восстанавливалось. Случалось такое и раньше. Но тогда она не била тревоги. Не жаловалась на судьбу. Малая беда не заслоняла большую — вечную каторгу… Потерю зрения воспринимала, как еще один удар из-за угла… Пошла на риск. В Харькове ей сделали более или менее удачную операцию. Хоть и плохо, но все же стала видеть. Воспрянула духом. Вернулась в Москву. Партия эсеров находилась в бегах, на полулегальном положении. С ходу ринулась в бой. Не хотела выключаться из борьбы даже на короткое время… События разворачивались с невероятной быстротой… Вскоре она оказалась в самом центре "святого дела" ЦК ПСР — заговора против Ленина.

Почему она его не убила? Ведь стреляла отравленными пулями? И ни одна из них не оказалась смертельной? Глаза… Всему виной глаза. На расстоянии трех шагов не попала… Фигура Ленина почему-то расплывалась. Голова, в которую она целилась, ускользала в сторону. Бежали секунды… Подходили рабочие. И тогда она начала палить в его спину…