Десять слов про Китай

— Конечно, нельзя, — поддакнул я и, чтобы замутить воду, полностью признал его правоту: — От атомных бомб Землю и правда разнесет в клочки.

Наши споры закончились со счетом один-один. Конечно, значение здесь имеет не счет и не сами эти дурацкие пререкания, а волшебная сила слова «лусинь».

Но история моих отношений с Лу Синем на этом не заканчивается. Дело в том, что в детстве я положил на музыку его рассказ «Дневник сумасшедшего».

Я тогда учился во втором классе средней ступени и относился к школе весьма небрежно. Я уже рассказывал, как путал звонки с урока и на урок. Кроме того, я сворачивал учебники в трубочку, так их было удобнее рассовывать по карманам. Когда они выпадали, то катились по земле, словно круглые банки с чаем. Еще я стаптывал задники у всех ботинок и шаркал в них, как в тапочках. И ту, и другую порочную моду переняли одноклассники.

Шел 1974 год. Жить было скучно. Вместо математики я играл в баскетбол, вместо физики и химии просто шлялся по двору, изнывая от безделья. Наконец, на уроках музыки я познакомился с упрощенной нотной записью, в которой особые значки заменены обычными цифрами. И я стал композитором.

Следует сказать, что привлекла меня не музыка сама по себе. На уроках мы пели знакомые до отвращения песни на стихи председателя Мао и изречения председателя Мао, а также песню про председателя Мао «Алеет восток» и мелодии из утвержденных супругой председателя Мао «образцовых пьес». Очень благообразный учитель музыки играл нам на аккордеоне. У него был приятный голос, но он боялся брать высокие ноты, а вместо этого в сложных местах громче играл. Но такой простодушной уловки никто не замечал, потому что никто не замечал его самого. Ученики ходили туда-сюда, садились на парты, разворачивались к нему спиной и болтали с задними рядами.

Так что привлекла меня не музыка, а конкретно ноты. Возможно, потому, что в отличие от учебников чтения или математики я их совершенно не понимал. Я только видел, что знакомая музыка превращается на бумаге в эту странную цифирь. Непонимание превратилось в тайну, тайна пробудила жажду творчества.

Мне и в голову не пришло учить ноты. Я просто переписал в чистую тетрадку «Дневник сумасшедшего», а потом наугад поставил под каждым иероглифом какую-нибудь ноту. К сожалению, мое произведение ни разу не исполнялось. До сих пор не знаю, как оно звучит, но наверняка в перебое ритма и сумбуре нот выразилась тоска, неволя и пустота моей тогдашней жизни.

Больше подходящего литературного материала я не нашел. Пришлось класть на музыку математические и химические формулы. Ими я исписал еще одну тетрадь. Уверен — хоть и не слышал, — что это была нечеловеческая музыка. Может быть, она напоминала вой чертей в аду. А может, я ненароком записал чудные песни рая?

Теперь я знаю, почему мой выбор пал тогда на «Дневник сумасшедшего», — тематика произведения идеально соответствовала моей композиторской технике.

После культурной революции я часто думал, почему Мао так любил Лу Синя. Наверное, они могли общаться по каким-то таинственным духовным каналам, даже когда один из них уже умер. Мао хвалил Лу Синя за «непокорство». Он и сам был непокорный: ни пяди не уступил в противоборстве с гораздо более сильными СССР и США. И Лу Синь, и Мао стремились к крайностям и ненавидели «срединный путь» конфуцианства.

Великому писателю нужен великий читатель. Таким читателем для Лу Синя — к счастью и к несчастью — был Мао. В эпоху культурной революции каждый встречный и поперечный поминал Лу Синя задушевно, словно близкого друга. Но на самом деле мало кто понимал его произведения так, как Мао Цзэдун. Догма вытравливала из его произведений дыхание жизни.

После культурной революции имя Лу Синя лишилось священного ореола. Кто-то по-прежнему его любил, кто-то начал критиковать. От прижизненной эта критика отличалась большим вниманием к альковной составляющей — тщательно изучались его отношения с четырьмя возлюбленными, выискивались сексуальные отклонения…

С подъемом китайской экономики в честь персонажей и мест из произведений Лу Синя стали называть гостиницы, рестораны и даже кабинки в караоке-барах — теперь под знаком Лу Синя развлекались с девушками по вызову партработники и бизнесмены.

В рекламных целях используют и фигуру самого Лу Синя. В городе Ухане он стоит перед рестораном и вместо классической сигареты держит в руке палочку с нанизанными кусочками «пахучего соевого творога». Хозяин гордится, что они с Лу Синем земляки, и считает, что великий человек должен приносить пользу родному общепиту.

В 1984 году я работал в уездном Доме культуры. В предбаннике перед моим кабинетом под столом пылились тома Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Мао Цзэдуна и — на самом видном месте — Лу Синя. Однажды я споткнулся о его сочинения и выругался:

— На свалку пора, а все лезешь под ноги!

За десять с лишним лет после культурной революции я проглотил много книг, но не прочитал ни строчки Лу Синя. Я сердился на критиков, объявлявших меня его наследником: считал, что они принижают мой талант.