Десять стрел для одной

Такого Полуянов не ожидал. Грохнулся на бок. Несостоявшийся десантник немедленно навалился, ткнул лицом в землю, прижал коленом. И Дима не увидел – почувствовал: в голову целится что-то тяжелое, страшное. Отвернуться он не успел. В затылке хрустнуло. И угасающим уже сознанием Дима услышал:

– К болоту его. Там закопаем. А дед молчать будет.

* * *

Надя вздрогнула и проснулась. В глаза казенным, злым светом била лампа, воздух пахнул уколами и дезинфекцией.

«Где я» гадать не пришлось. Больничный запах дочь медсестры Митрофанова впитала с молоком матери. Надя скосила глаза на капельницу, что вцепилась ей в руку, пошевелила ногами. Голова кружится, слабость страшная, но трубка изо рта не торчит. И врачей никого поблизости. Значит, состояние не критическое.

Однако из реанимации не перевели. Мужчин с дамами здесь не разделяют, так что на соседней койке метался, бредил в забытьи какой-то дедок. Простыню сбросил, обнаженные чресла напоказ (жалкое зрелище!).

«Опять рядом старичок», – усмехнулась Надя.

Ура. Она снова может шутить.

Как бы хорошо сейчас – словно в американском фильме! – выдернуть из вены иголку капельницы и поскорее бежать отсюда!

Одежду только взять негде. А покидать больницу голой – не боевик, но совсем другой жанр. Да и к чему геройство? В реанимации без нужды не держат. Значит, ее жестко отравили. Печенка – Митрофанова нащупала – выпирала из-под правого подреберья болезненным кругляшом. Терпи, Надежда. Спокойно лежи рядом с умирающим старичком. Восстанавливай силы.

Часов здесь – словно в казино – не имелось. Но в скудное окошко у самого потолка она увидела: светлая среднерусская ночь. До рассвета изрядно.

Что сейчас Димка делает?

За компьютером, где ему еще быть?

Представила: всклокоченный, глаза красные. Лупит по клавишам, вглядывается в экран. Ищет, рыщет. А толку? Вон, ее едва не убили из-за него.

«Сволочь ты, Полуянов! – сердито подумала Надя. – Подставил меня. Не уберег».

О том, что Дима умолял ее уехать из страны, Митрофанова забыла. И что охранял, никуда не отпускал одну, тоже. И что с участка категорически запрещал выходить, не вспоминала.

Продолжала себя растравлять: «А я ему – что живая, что мертвая! Вообще человеку на все наплевать. Хоть бы сюда, в реанимацию, пробился, поддержал, пожалел».

Официально запрещено, но Дима своей книжицей журналистской еще и не такие двери мог открыть. Если желал, конечно.

Значит, просто не захотел.

Она вообще ему не нужна. Но вдруг пришло осознание: и он ей не нужен! Давно пора покончить с бесперспективными, тяжелыми отношениями! Сколько можно веревки из нее вить? Надоело обихаживать красавца, подлаживаться, вечно бояться, что бросит! И получать взамен одинокие ночи в жалкой больничке.

Возлюбленный в одночасье обратился во врага.

Наде в голову не пришло, что гнев ее имеет медицинскую природу. Забыла, как ей мама рассказывала, что печеночники – самые сложные пациенты. Всегда обижены, взвинчены, раздражены.

И сейчас Митрофанова искренне, с удовольствием злилась. Дима – ничтожество. Предатель и потребитель.

«Чтоб ты сдох, гад!» – вырвалось у нее.

Опешила. Прикрыла ладошкой рот. Поразилась непривычности слов – но упорно повторила:

– Чтоб ты сдох!

* * *

Сознание уплывало.

Он еще чувствовал, как руки за спиной больно стягивают веревкой. Как волокут по тропинке, как крапива с осокой вгрызаются в его тело.

Попытался извернуться – но сразу упал в темноту. Пролетел в черной невесомости с десяток этажей.

И вдруг приземлился. Увидел ослепительно солнечный день. Кладбище. Беспечное небо. И себя самого – в гробу. Брови сурово насуплены, губы сжаты. Руки уложены на животе, в них свеча, на ладони капает воск – но боли нет. А глаза, хотя и закрыты, почему-то все видят. Причем не со стороны, как положено призраку, а прямо из гроба. Вот секретарша Мариночка Максовна роняет слезки, красавицы-стажерки щеголяют черными кружевами и юбками-мини, даже главнюга снизошел – стоит рядом с гробом, теребит траурный галстук.

Но ближе всех к нему, конечно, Надюха. Сидит на табуретке у самого изголовья. Только в лице ее – ни сочувствия, ни тоски. Наоборот, гневная, раздраженная. Склоняется к гробу (вроде как поцеловать), но губами даже не касается. Яростно шепчет:

– Предатель. Сволочь!

И Дима понимает: они – все, кто собрался на его похороны, – чуть ли не рады тому, что он навсегда покидает их мир.

Вскочить бы сейчас. Опрокинуть гроб, оглохнуть от дамского визга.

Но Полуянов по-прежнему не может даже кончиком пальца шевельнуть.

Он тщетно ждет хотя бы одной слезинки из Надиных глаз, но видит в них одни только искры ярости.

* * *

Едва хлопнула входная дверь, Тимофей Маркович вскочил, заметался по дому. Что делать?! Что? Сына опять – в который уже раз! – нужно было спасать. Немедленно. Но как?!