Десятый десяток. Проза 2016–2020

Уверен, что он сознавал и видел, как одиноки все триумфаторы, но он был из тех несчастных людей, которым выглядеть завоевателем важнее, чем быть им на самом деле.

Борис и Вероника уехали. Они исчезли из поля зрения. Возможно, покинули наши края, я не уверен, но вряд ли случайно я ничего о них не слышал.

Но вот в чем мне пришлось убедиться: с исчезновением Вероники жизнь утратила звон и цвет, она потеряла все свои краски, ушло из нее ожидание радости, которое придает ей смысл.

Осталось разве что перелистывать стремительно уходящие дни. Все стало буднично, пресно, тускло.

Иной раз возникало желание – встретиться с Германом и спросить: легче ли его многолюдное и освещенное одиночество, чем мой никому не видимый скит?

Но слишком разительно, да и давно, врозь разбежались стежки-дорожки, совсем истончилась та хрупкая нить, которая нас когда-то связывала.

Смешно и подумать, что мог состояться такой доверительный разговор.

Сумела ли власть утолить его жажду?

Вряд ли бы он откровенно ответил, и вряд ли бы он позволил спросить.

31

Человек политический, homo politicus, живет в мобилизационной готовности. Он должен быть цепок и осторожен, помнить, что он рискует многим, порою и собственной головой.

Ошеломительная карьера и столь сокрушительное падение властолюбивого человека, которому я честно служил, поистине не за страх, а за совесть, которому быстро стал не нужен, едва он взошел на свою Джомолунгму, достаточно хорошо известна.

Что ощутил я, когда узнал, чем кончилось его восхождение?

Поверят ли мне, если я скажу, что не было и тени злорадства.

Но это так. Ничего, кроме грусти и непонятной опустошенности не ощутил я в эти минуты.

Я только вспомнил, сколько энергии, страсти и крови отданы призракам, как много усилий было мной вложено в этого бойкого петушка. Раздал себя, не скупясь, не пожадничал, делился с ним всем, что имел за душой.

А он был из этих пенкоснимателей, из тех, кто берет, не отдавая. Их много, азартных, нетерпеливых, всегда готовых принять участие в Большой Политической Игре.

Ну что же, так повелось не вчера – каждому свое на земле. Мое назначение и обязанность – натаскивать, начинять, отшлифовывать и узнавать самого себя в другом, изначально чужом человеке.

А он поднимется, отряхнется и снова будет самоутверждаться, барахтаться, карабкаться вверх.

32

И все же хотелось бы уразуметь первопричину того соблазна, который в себе заключает власть.

Лучшие годы своей единственной и быстро убывающей жизни отдал я, помогая безумцам, вцепившимся в этот жестокий фантом и не умеющим с ним расстаться.

Что он принес даже тем из них, кто преуспел в этой хищной гонке? Лишь ледяное одиночество на грозной выстуженной вершине.

Самые умные и прозорливые отлично знали, сколь велика и непомерна окажется плата.

Но ничего их не остановило. Им верилось, что это безлюдье с лихвой окупится счастьем власти.

Где они все? И что осталось от этих выдуманных триумфов?

Разноголосица. Оскомина. Бесплодная, выжженная земля.

Но каждое новое поколение все с тем же подростковым упорством возводит свою вавилонскую башню.

март 2019

Присядем перед дорогой

Вместо напутствия

1

– Пьеса, возможно, была недурная, – вздохнул Паскаль, – но финал невесел. Несколько комьев песка и глины.

Прислушались. Перешли на печи.

2

Мир призрачен. И нет беды большой, что призраки все ближе, все милее. Чужая жизнь становится своею. А собственная кажется чужой.

Так грустно осознать, что забвение, которое неизбежно становится уделом даже весьма достойных и вовсе не бесталанных авторов, естественно и закономерно. Лишь несколько одержимых книжников и профессиональных исследователей помнят забытые имена.

Тхоржевский оставил всего две строчки, но ведь оставил! Вот и сегодня нет-нет, а кто-нибудь произнесет: «Легкой жизни я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить». Кто знает Мея? Никто не задумается об участи этого выпивохи, а между тем это был даровитый и примечательный человек. Кто вспомнит поэта Ивана Никитина? Разве что только первую строчку «вырыта заступом яма глубокая…». Да, есть такая народная песня. Про Трефолева и вовсе не слышали.

– Голубчик, – скажет мне собеседник, – такие жалобы делают честь вашему сердцу, но не рассудку. Каждому времени – свои песни, у каждой песни своя пора. И память наша – это не склад, набитый позавчерашней трухой. Память имеет свои пределы и лишней ноши вместить не может. Хотите, чтоб она вам служила? Не нагружайте ее чрезмерно.

3

И все-таки пришлось убедиться: литература – это память. Когда она с возрастом стала слабеть, впал в уморительную зависимость от блокнотиков и записных книжек, способных поместиться в кармане.

И никогда с ними не расставался. Забыть не могу, как однажды вносил в свой махонький кондуит вдруг вспыхнувшее на перекрестке не бог весть какое соображение.

Но был убежден, что риск попасть под колеса не столь велик, как риск утратить – и безвозвратно – некстати блеснувший протуберанец.

4

Память обширна и многолика.

Есть утилитарная память – она сберегает лишь то, что нужно.