Десятый десяток. Проза 2016–2020

Я разозлился. И на поэта, сладкоречивого златоуста, и на услужливую память, потом – и на себя самого. Опасная у меня привычка – мгновенно вербализировать тревогу, укрыться в тени заемной мудрости. Не доведет она до добра.

Но, приструнив себя, призадумался: не рано ли я погорячился? И если пораскинуть умом, поймешь: надежда, что обманывает, подсказывает, что есть еще шанс увидеть небо над головою в тех или иных алмазах, не все потеряно, повоюем.

Нет. Сердцу не надо тешиться призраком. Сердцу разумнее – не бояться. Лишь трезвый, бестрепетный Дантов взгляд дарует подлинную отвагу.

25

Если был прав покойный мудрец, и человек – это стиль человека, то сам он, коли вспомнить Платона, есть перво-наперво воплощение идеи этого человека. И, стало быть, стиль неразрывен с идеей. Так же как форма есть часть содержания.

Уверен, что между стилем писательским и человеческим неизбежно рождается тесное взаимодействие, что оба друг на друга влияют и образуют мало-помалу единое целое. Антон Павлович, возможно, идеальный пример.

Но сколько он приложил усилий, чтобы достигнуть такой гармонии! Самостроительство безусловно участвовало в творческом акте. Одно немыслимо без другого.

Человек, которого угораздило быть наделенным каким-либо даром, оказывается перед нелегким выбором: либо твой дар служит тебе, либо ты служишь своему дару.

26

Однажды обожгла меня мысль: в сущности, все у меня сложилось, как я хотел, и жизнь удалась.

Это блаженное состояние, естественно, длилось не слишком долго, но все же достаточно, чтоб запомниться.

Такие наивные прозрения время от времени нас посещают, в их простодушии – вся их прелесть. Чем они проще и чем естественней, тем они милей и целебней.

Если подумать, эти минуты были оправданы уже тем, что столько лет, три четверти жизни, прошли в государстве, где кучка старых угрюмых людей, умеренно грамотных и недостаточно просвещенных, словно застыли в своей убежденности, что вправе главенствовать и верховодить, определять любое движение и каждый шаг громадной страны, что все она знает и понимает лучше и глубже всех на земле, а значит, даже тень несогласия не только запретна, но и кощунственна. И даже больше того – преступна.

Цензура, которой тогда подлежали любая мысль, любое слово, свирепствовала с такой одержимостью, что были решительно непонятны все вздохи и жалобы наших предшественников. Было немыслимо даже представить, что Пушкин, Гоголь и Достоевский, будь они нашими современниками, могли бы творить и публиковаться.

Если девятнадцатый век понял, что счастья на свете нет, но все-таки он может надеяться хотя бы на покой и на волю, укрыться за стеной Кавказа, если двадцатое столетие, пусть на заре своей, но внимало призывам соколов, буревестников и прочих крылатых трубадуров, писатели моей генерации только гадали, на что так гневались вольнолюбивые предшественники, нам бы их горести и заботы!

27

Прежде чем подвести черту, пробуешь по примеру классиков вывести финальную формулу.

Сравнительно быстро становится ясно, что это безнадежное дело. Немало было таких охотников, и все они скорбно капитулировали.

Гете считал себя не вправе закончить свои долгие странствия с другом и собеседником Фаустом, не увенчав его и всех нас конечным выводом земной мудрости.

Лучше б он этого не делал! Все его многолетние поиски свелись к барабанному призыву сразиться за высокие ценности.

Порадуемся его приверженности столь прогрессивным идеалам. Бесспорно, они ему делают честь.

28

Если девятнадцатый век понял, что счастья на свете нет, то бурный двадцатый, в котором прошли три четверти моей долгой жизни, достаточно быстро уразумел, что и покой нам только снится, а уж про волю забыл и думать, оставшись лицом к лицу с диктатурой.

Можно сказать, что в двадцатом столетии люди пытливые и любознательные в общих чертах смогли получить весьма впечатляющее образование, хотя и поныне сдают экзамены.

В двадцатом веке с немыслимой скоростью ветшали понятия и слова. Одни выходили из употребления, другие выходили из моды. Иные стали звучать оскорбительно, утратив былое свое значение. Весьма показательная история случилась со словом «либерал».

Этому очень достойному слову на нашем отечественном суглинке выпала горестная судьба.

Не привилось. И можно сказать, его не приняло население. Переведем на родной язык. Почитатель свобод, свободолюбец. Казалось бы, ничего неприличного. Только хорошее. А поди ж ты…

Возможно, на слух не пришлось по вкусу. Как-то несимпатично звучит. «Ли-бе-рал»… Фонетически жирновато. Как бы то ни было, у свободы в России незавидная доля.

29

Однажды библейское откровение нам возвестило наипервейшую и наиглавнейшую истину:

– Люди, в Начале было Слово.

Неправда ли, праздник для братьев-писателей?

Но не спешите кичиться и радоваться. Вспомните, то было Слово Господне, и, стало быть, вес у него другой.

А вам остается роль толкователей. По-современному – комментаторов. Следует внятно разъяснить вашим читателям или зрителям, что́ Главный Автор им разрешил и что́ Главный Автор им заповедал.