Десятый десяток. Проза 2016–2020

Он ничего не упускал, и каждая деталь, поначалу казавшаяся необязательной, в конечном счете вдруг обретала какую-то новую выразительность, почти символическое значение.

Неясно было, какими средствами он достигал такого эффекта – но в этом-то и была волшба.

Публика встретила приговор единодушным одобрением. Кто-то пытался зааплодировать. Им строго напомнили: здесь не театр.

Отец осужденного был среди публики, разместившейся в продолговатом зале. Камера Дунца несколько раз останавливалась и застывала на худощавом человеке с бесстрастным, почти отрешенным взглядом. Русые волосы с медным отливом, строго зачесанные назад. Стесанный лоб землистого цвета. Такое же, тронутое патиной, великоросское лицо, усталое, с правильными чертами. И отчего-то безмерно знакомое. Хотелось спросить: мы где-то встречались? Я вас уже видел, и даже не раз.

Сын был совсем не похож на отца. И ниже ростом, и мешковат, темноволос, собой миловиден, но слишком мягкий, безвольный рот. Бросалось в глаза овальное пятнышко на левой щеке, оно походило то ли на комочек смолы, то ли на чернильную каплю.

Выбор Дунца, решившего проследить историю юного преступника, можно было легко понять – убийца не походил на убийцу.

Но все так и было, и оставалось только гадать, какая же сила сделала этого увальня монстром?

Дунц, разумеется, не показывал ступенчатость судебного действа. Он спрессовал его резко и точно. Вовремя перемещал рычаг и жестко соединял кульминации.

Отцу разрешили проститься с сыном. Они стояли друг перед другом, не находя подходящих слов. Еще отчетливей стало видно, насколько они меж собой не схожи – не скажешь, что два родных человека. Камера Дунца резко скользнула, и я увидел склоненную голову, и сразу же – белое лицо, чернильное пятнышко на щеке.

Когда обоюдное молчание стало совсем невыносимым, отец неуверенно коснулся плеч молодого человека и еле слышно проговорил:

– Держи себя в руках.

Сын кивнул.

Отец повернулся, двинулся к выходу, остановился на миг у порога и, не оборачиваясь, исчез.

8

Целеустремленный Глеб Дунц сумел добиться еще одной встречи. На этот раз – уже в одиночке, в которой приговоренный юноша ждал своего последнего часа.

Визит Глеба Дунца его обрадовал. Должно быть, долгое одиночество, к тому же отравленное гаданием, какое утро будет последним, стало уже совсем непосильным. Он бурно, почти безостановочно, выбрасывал, исторгал скопившиеся и застоявшиеся слова.

Возможно, само появление Дунца дарило какую-то тень надежды, подсказку, намек на возможность чуда – недаром же чем-то привлек внимание. И он захлебывался, спешил не то исповедаться, не то выговориться.

То был горячечный монолог, отрывистый, сбивчивый, лихорадочный. Фразы казались ничем не связанными, наскакивали одна на другую. Он то и дело снова и снова произносил те же слова, ту же невнятицу из междометий, всхлипов и восклицательных знаков.

– Глеб Анатолич… вы только верьте… нисколько не ищу оправданий… Нет. Оправданий не ищу. Я негодяй. Да. Понимаю. Я знаю, про что вы сейчас думаете. Нет. Клянусь вам. Не так все просто. Как вы это думаете. Не так. Глеб Анатолич. Я ничего с себя не снимаю. Ничего. Но. Я хочу, чтоб вы поверили. Мне это важно. Очень важно. Только об этом вас прошу. Тут было стечение обстоятельств. Этого не объяснишь. Но так было. Стечение обстоятельств. Вот. Это не оправдание. Нет. Но вы поверьте. Так это вышло.

Камера стрекотала чуть слышно, точно сочувственно, даже бережно сопровождала его монолог, и он говорил, говорил, говорил.

Быть может, тут была подсознательная попытка продлить пребывание Дунца в этом закупоренном пространстве. Гость с камерой в руках терпелив, не прерывает, умеет слушать. Не дай Бог смолкнуть, остановиться, тогда оборвется уютный стрекот, напомнивший давний июльский полдень, снова останешься один в этом ошейнике, в этом колодце.

И он говорил, а камера Дунца беззвучно, неутомимо трудилась и ничего не упускала. И сохраняла на веки вечные и стены, и койку, и книжку на койке. И крохотное овальное пятнышко на левой щеке приговоренного.

И вдруг – мгновенный, резкий обрыв. И заходивший, как в виттовой пляске, белый экран. И снова все тот же – последний приют. На сей раз – пустой.

9

– Грозный сюжет, – вздохнул Безродов, – профессионал, ничего не скажешь, нервы у вас достаточно крепкие.

– Наша профессия обязывает, – откликнулся Дунц, – все в соответствии с канонической поговоркой: глаза боятся, а руки делают.

Безродов покачал головой.

– Не стоит скромничать, ваши глаза под стать рукам и нервам – не жмурятся. Вы не чувствительный господин. Но все же, при всей вашей объективности, вы тоже делаете свой выбор.

– Какой же? – спросил документалист.

– Хотя вы и отважны, как юноша, в классическом поколенческом споре играете в команде отцов.

– Вы в этом убеждены?