Десятый голод

— Голосу ангела своего, голосу благоразумия, внял я лишь отчасти — отдельно нам постелил. А она позвала меня, и я пришел, и лег, и началось у нас сладчайшее душегубство… Я принимался ждать ее с вечера, мучительно считая часы, а она приходила, когда ей вздумается, — как ведьма, как привидение, после полуночи. Тихонько скреблась в дверь, и я отпирал, и мы кидались друг к другу. Я ничего не знал о ней ровным счетом: где живет, чем занимается? Я даже в имени ее сомневался! А имен у нее — я вам уже говорил — было множество… Мы распивали бутылку вермута — я вермут ей покупал и самую дешевую кильку пряного посола. Это она любила, это считала лакомством! Быстро она напивалась, и тогда на нее нападал безотчетный страх, тряслась она вся и дрожала… Я думаю, это были «кресты». Дом у нас был большой, в комнату мою со двора вел отдельный ход. Никогда не знали родители, когда она приходила и когда уходила. За домом же был у нас сад с цветами, с арыком; зимой и летом в арыке текла чистая питьевая вода. Мы уходили во двор нюхать цветы, ей нравилось гулять под луной, гуляли мы нагишом, и я обалдевал от умиления, как она с цветами беседует: шепчет им что-то, ласково гладит… Однажды включил я свет: она лежала, зажмурив глаза, я увидел ее наготу — груди ее, длинную линию ног. Увидел живот мраморный, слишком уж мраморный! «Что это за сыпь у тебя с язвочкой?» А она вздернула моментально простыню. «Это пустяки, — говорит, — это у меня нервное, аллергия!» А я и поверил! Я бы всему тогда поверил.

Шлепают, шлепают тапки. Флюиды страха лани моей все более ощутимы в палате, чувство опасности в ней ширится и растет. Похоже, и кресло подъехало ближе к порогу.

— Надо ли говорить, что со мной было дальше? Стал я слабеть день ото дня, задыхаться стал, как старик. Ну а кровь — густеть, как деготь… И все в неведении пребывал, покуда у самого язвочка не возникла. На срамном, простите, месте! О моя лютость! О мой позор: первый же анализ выдал сразу «четыре креста», и воткнули меня в лечебницу, омерзительную, как лепрозорий. За городом, за колючей проволокой, с вооруженной охраной… «В город меня отпустите! — просил я врачей. — Я ее, подлую, из-под земли добуду: найду и сюда доставлю, если не убью прежде!» Отпускали в город меня, тут препятствий мне не чинили, я ведь «источник» искал! По всей Бухаре искал, всюду расспрашивал, а найти не мог. Испарилась! Ну точно земля ее проглотила…

Мата Хари моя торопливо вдруг сует в сумочку карандаш и блокнотик. Порывисто встает и прощается, пряча от меня глаза. А я пытаюсь вернуть ее в кресло, беру за плечи: «Куда же вы? Мы, собственно, и не поговорили!» А она шарахается, взвизгивает, не разрешает мне к себе прикасаться. Кричит, что будет кричать, что позовет на помощь:

— Маньяк, хронический сифилитик! Все разговоры у вас о сексе, постели, об изнасиловании…

И начинает хватать воздух, как рыбонька, захлебываясь у меня на глазах. Метнулась, бедная, к двери, хлопнула и исчезла.

Я тоже бросаюсь к двери, исступленно в нее барабаню:

— Ну хорошо, тогда я все опишу! Я буду писать вам — согласны? Вы все отчеты получите после…

Ха, чего «после»? Когда «после»? После моей смерти?

Глава 8 Первый отчет для Иланы

После вечерней молитвы ребе поднялся, обвел нас всех исполненным скорби взглядом и, весь осыпанный пеплом, тихо, но внятно сказал: «Мы сеяли с вами драконов, а пожинаем блох!»

Так он молился, ребе, сидя всегда на пепле, в знак траура о некогда разрушенном Храме. Мы знали, откуда эта традиция, она нисходит в глубокую древность. Так молились пленники императора Тита — свидетели гибели Храма и Иерусалима. А ребе говорил, что на мешке с пеплом молился его учитель — знаменитый галицийский цадик, а тот принял сей обычай от своего учителя — гаона земли Баварской…

— Завтра уходим мы в долгий путь! — говорил ребе. — Уходим из римского рабства. Две тысячи лет без малого оно продолжалось: столько сидели на пепле, но завтра пресечется мрачная традиция поколений!

Итак, моя лань, завтра войдем мы в пещеры. Но почему нас так мало, спросите? Где остальные евреи? Почему не явились к месту сбора со свитками Торы, с детишками и стариками, с коровами, овцами, домашней птицей, почему не пришли к Вабкентскому минарету? Ведь чудо-то состоялось, «чудо стеклянных трех дней», как ребе им обещал: поднимитесь на минарет, поглядите сверху — что происходит?!

Мы сидим на полу. Тихо гудит маленькая лампа-горелка, сидим в свинцовой комнате — фундамент гигантского Вабкентского минарета. Здесь имеется потайная дверь, уводящая в подземелье: ее-то и надо было расшифровать в пергаменте.

— Мы больше не будем ждать, завтра поднимемся и пойдем, — продолжает ребе. — Ждать мы больше не можем… Те же, кто отказался идти, достойны всяческих наказаний! Я бы назвал их грех более тяжким, нежели «грех разведчиков». Те обошли Ханаан, но смутили народ напрасным страхом. Евреи же города Бухары вообще отказались идти на родину, они родину свою как бы отвергли!