Десятый голод

Обо мне, моя лань, вы все уже знаете, а с Димой Барухом обстояло так: ребе отправил его в Москву. Жил он в Москве чуть ли не год, занимаясь в различных библиотеках, собирая материал на одну-единственную тему: «Пребывание огромной массы людей — детей и взрослых — в пещерах». Ни один ученый со дня сотворения мира над темой такой не сидел: одному Господу Богу известно, какую гору литературы он перерыл и что в Москве вычитал! Во всяком случае, Дима вернулся домой чуть ли не с докторской диссертацией, но выглядел абсолютно несчастным. Судя по той тревоге, что в нем жила, ответ он привез четкий: «Затея ребе дохлая!» И, чтобы снять с себя хоть малую часть ответственности, составил вопросник, обращенный к общине, — нечто вроде листовки: пусть, мол, каждый включится в общее дело. Идеи, фантазии, выдумки — все принимаю, любое творчество. Как они мыслят себе: переноску вещей, освещение, воду и пищу… Десятки, короче, вопросов, включая детские игры: «Чем занимать нам детей?»

Ни одна листовка, как вы понимаете, к нему не вернулась: евреи оставались глухи, равнодушны!

— Минувшей ночью я видел мерзейший сон, — начал Дима, подставив лицо горячему ветру, а тихий, бесцветный голос его было трудно услышать: — Даже не сон, а я бы сказал — дурное предзнаменование.

— Вот и Саул во пророках, — съязвила Мирьям. — Говори уж, зануда, не тяни людям душу!

Ко всякого рода снам, между прочим, моя душенька питала жгучее любопытство: мистика, бесовщина — это было ее натурой! Ребе Вандал часто ей говорил: «Язычество, доченька, Тора решительно осуждает!» Но эти занятия она упорно продолжала. Помню, что даже накаркала мне однажды, читая по моей руке, что где-то в скалистой пустынной местности мне вырвут язык, и так я умру — жестоким, необычным образом.

— Что же снилось тебе? — спросила она.

Ветер свистит и подвывает в прутьях перил, ветер обжигает и путает нам волосы. И Дима начал: напомнил он нам, что нервы у него крепкие, что спит он обычно как камень. «Пушкой меня не добудишься!» Без сновидений спит он… И слышит вдруг стук в дверь. Он встал и пошел открыть.

— Понимаете, в чем она, странность: не мог же я спать и в то же время подняться? Отчетливо сознавая при этом, что сплю, лежу вот у себя на кровати, а тело…

— Можешь, можешь! — сказала убедительно Мирьям.

…Пошел он к двери, отпер ее, и в комнату ввалилось странное существо: не то птица большая, не то человек. Вернее, и то и другое сразу. Все в густом, клочковатом оперении, а на морде как бы клюв попугая. Существо обхватило нашего инженера со страшной силой — не вырваться, не шевельнуться, сунуло голову Димы себе под мышку, и стал он тут задыхаться, стало ему горячо, чувствует Дима, что умирает, и слышит при этом: «Куда это, Димушка, ты пойдешь завтра? Смотри, не ходи, я ведь смерть твоя!»

— Я не трус, если вы знаете, подобные вещи меня не колышат, но поразило другое: кого мне это существо напоминает? Уж больно знакомо! И вспомнил — Станислава Юхно, рабочего моего, есть у меня рабочий такой на буровых в Кагане…

Едва он понял это, едва ему это открылось, слышит Дима, что снова к нему стучат. Хватка на шее у него разом ослабла, Дима глотнул свежего воздуха, а существо заметалось и — юрк под кровать, высунулось оттуда и грозит ему кулаком: «Все равно далеко не уйдешь!»

Дима молчит. Потом нашел у себя в карманах спички, собрался закуривать.

— Не вздумай курить, нас могут заметить! — напомнила ему Мирьям. — Так кто же стучал к тебе во второй раз? Ты дверь-то ему открыл? — спросила тревожно, заинтересованно.

А Дима мнет сигаретную пачку, Дима уже не с нами — упорно молчит. Он может, присутствуя, замечательно не присутствовать — это он может. Или при мне не хочет сказать? У них ведь есть от меня секреты… Но Мирьям немедленно хочет узнать, она всплескивает руками:

— Да это же самое интересное: а вдруг ребе? — И сгоряча проговаривается: — Или Хилал Дауд?..

— Спущусь, пожалуй… — отвечает нам хитрый Дима, а она, поняв оплошность свою, набросилась на него с яростью кошки:

— Ну и катись, катись отсюдова!

И Дима ушел, провалился, шаги его глуше и глуше. Я говорю ей, что сон действительно странный, зловещий, и почему ей подумалось, что во второй раз мог быть Хилал Дауд? Они что, знакомы? Но Мирьям раскидывает руки: «Да ну их всех к черту!» — и валит меня на пол, куда я валюсь охотно, податливо, и лишь успеваю подумать: «Мулла ведь придет, угорелая!»

Она целует меня, она говорит, что это последняя наша ночь — прощаемся с Бухарой! Со всей этой прошлой, проклятой жизнью, теперь же она станет хорошей девочкой, умной девочкой… А потому должны мы с ней отмочить на минарете сейчас что-то особенное!

— Мне вспомнился ваш сад, когда я смотрела на город, я видела сад… Мне будет не хватать под землей цветов и луны. Ты никогда не спрашивал, что я цветам шептала. Хочешь, спроси сейчас! Ну спроси, спроси же, мой милый…

А утром, как раз перед спуском, с ребе случилось вдруг странное. Взгляд его стал рассеян, опустошен, он перестал узнавать предметы, как бы покинул нас.