Десятый голод

Однажды зимой ей вздумалось вдруг прошвырнуться в Москву. Я взял в медресе отпуск, коротенький, на неделю, а им это сразу показалось подозрительным, Ибн-Мукле особенно… Лежали в Москве сугробы, снега синие и снега желтые, Москва закована была в гололедицу, трещали морозы. Мы сходили с ней в Третьяковку, выстояли чудовищную очередь в мавзолей, потом я потащил ее в ГУМ, в Музей революции, сходили в Большой, сходили в Театр на Таганке — и все, и больше в Москве было делать нечего. И тут она брякнула: «А я с Димой говорила сегодня. Давай позвоним ему еще раз! Не хочешь с ним свидеться?» Больше всего меня потрясла ее безответственность: «Пойми, нельзя нам в Москве находиться, за нами следят. Оставь ты своего инженера в покое! Ты что, все дело загубить хочешь, всю нашу идею?» И все-таки она меня уломала, я сдался, и вечером мы поехали на Кропоткинскую, он жил там на частной квартире.

Помню, мы пили чай, а эти двое сидели, прижавшись бессовестно тесно, тихо шептались и курили как очумелые. Мне было скучно, я понял, что им мешаю, что в тягость я им — у них от меня секреты. Ходил и трогал предметы в квартире, думал, как вечно она мне талдычит, что Дима совсем другой, совсем не угрюмый, что я совершенно его не знаю… А поздно ночью, уже в гостинице, впервые была беззаботна и весела, вся была вздернутая, сверкая мне нежными улыбками. А в постели, тесно ко мне прижавшись, сказала: «Ты прав, Каланчик, я все-таки сучка!»

Читаю им из пергамента, читаю много, чуть ли не все подряд. Мягкой, кошачьей походкой профессор ступает по комнате, оттягивая сухой зад, выворачивая длинные мускулистые ноги. Время от времени я поднимаю глаза и слежу за ним, давая доктору Ашеру нагнать меня с переводом.

Читаю про Аммиачную пещеру в горах Буттума, где на входе стоит дом с забитыми окнами и дверями, и поднимается пар, похожий на дым, а ночью — на пламя, и люди входят в пещеру, укрывшись мокрыми одеялами, чтобы заживо не сгореть. Читаю им про картуны Сымбата — огромные пещерные обиталища, где зимой тепло, а летом прохладно. Там можно жить сколько угодно — в скальных нишах картун водятся жирные голуби, а рядом, в речушке Васит, полно рыбы по имени буни, которую можно брать голыми руками, ибо буни ленива и неповоротлива, а уха из нее подобна пяти отварам из конины.

Профессор стоит все время ко мне спиной. Чем его мысли заняты, неизвестно. Похоже, он вовсе меня не слушает — комната набита приборами, на голубых экранчиках скачут электронные точки, движутся цилиндры и барабаны с дрожащими самописцами, выползают ленты из всевозможных отверстий. Профессор на все это смотрит, внимательно изучает, берет перфокарты в руки и что-то вычитывает из них.

— Жителям Тебриза неизвестно огородное пугало. Дети торчат там целыми днями под палящим солнцем, отгоняя птиц трещалками и свистульками. Шум здесь стоит адский! Здесь можно заработать в награду алмаз, если поставить на поле огородное чучело…

Снова поднимаю глаза: бешено скачут точки, кругом стрекочут приборы, к которым тянутся от меня провода. Это мой организм живет и пульсирует перед профессором, но чувств моих он не знает, нет… А впрочем, а почему бы и нет? Разве любой из этих приборов не может быть детектором лжи?

— В скалистых провалах Ибн-Митар царит непроницаемый мрак, холодное, могильное веяние. Тут возникают образы жутких дэвов и чудищ, и так страшно, что сразу впадаешь в панику и хочется бежать в ужасе. Мрак пустоты внезапно наполняется шорохом кожаных крыльев, рычанием диких зверей, стуком когтей и клыков…

— Стоп! — кричит внезапно профессор. — Стоп, мистер Калантар.

— Басэ! Басэ! — велит мне остановиться Джассус.

Профессор нервно теребит полы своей застиранной джинсовой куртки и произносит длинный монолог по-английски. Я слушаю его, откинувшись в кресле и заложив за затылок руки. Бог ты мой, а ведь учил этот самый английский в школе чуть ли не десять лет, сдавал в медресе экзамен Адаму Массуди, а толку-то что? Ни в зуб ногой! Потом отмечаю себе, как правильно, по-спортивному профессор сложен: все части его тела красивы и гармоничны. И Дима красиво был сложен, от этого никуда не деться… Ему я Москву простил! Ему, человеку с рыбьей кровью, я все простил, но ей ничего не прощу! Ей что, сопоставить вздумалось наши достоинства, мои и его?! По Диме она соскучилась, Диму слегка подзабыла, подвергая все наше дело неслыханной опасности!

— Профессор говорит, что в вашем пергаменте он не сомневается. Он убежден в том, что это уникальный в своем роде документ, каждая страна ислама отдаст за этот пергамент любые деньги! Он только хотел бы знать, в недрах какой страны вы видели фрески оньо? Это огромный бизнес… Он говорит, что открытие новых пещер — это всегда большой бизнес! Там сразу начинают строить мотели, гостиницы, заповедники, проводят туда дороги, печатают альбомы, буклеты — целая туристическая индустрия, короче.