Дет(ф)ектив

Эта наивная дурочка полагает, что он смущен разницей их социального положения. Просто как в сказке: она богата, он беден. Да, смущен, да, унижен, уничтожен, но не этой разницей, а всем тем, что произошло раньше, и теперь только продолжается в виде ничтожного, никчемного положения в этой сытой, тупой, самодовольной стране. Он привык смотреть на всех сверху вниз, ощущая свою силу, достоинство, превосходство, как само собой разумеющееся. Hо он уехал из России не для того, чтобы покорять Европу, а потому что уже в России потерял все, что имел, возненавидев за это и себя и всех окружающих. И он прекрасно знал, что делает. Знал, что все его достоинства, если они есть, вернее — остались, для Германии — нуль, зеро, пустое место. Hо в России он потерял, а здесь всего лишь не приобрел, а это дьявольская разница, как сказал бы Женя плюс Таня равняется любовь.

Герр Лихтенштейн приехал в Германию не жить, а умирать (ах, ах — не то, слишком торжественно). Hо, что делать, он уже сейчас мертвец, умеющий складно писать и говорить по-русски просто по инерции, выработанной годами. Он в дурном смысле «профи», он уйдет достойно, со словами о «современном литературном процессе» на устах, ничего ни у кого не прося, не делая трагедию из того, что трагедией не является.

Как объяснить ему Андре то щемящее, простое, из набивного ситчека скроенное чувство благодарности, которое она, милая, старательная, добросовестная любовница, переводчица, очередная поклонница — у него вызывает? Не открывая перед ней никаких горизонтов, не вводя в заблуждение, если и так, как всегда, когда этого не хочешь — любое лыко в строку — и чтобы он не сказал и не сделал, оказывается, что он затягивает ее все глубже и глубже. «Тебе было хорошо со мной делать секс?» — спрашивает она, заставляя его морщиться от не по-русски поставленной фразы. «Знаешь, это к тебе не относится, какой с тебя спрос, ты родилась здесь, но меня еще в России удивляло, как это коренные русские, простолюдины, да и не только они, но все равно — носители языка, в большинстве говорят, словно переводят с плохого подстрочника. Коряво, будто заскорузлыми пальцами продевают нитку в иголку». — «А ты считаешь себя евреем, ты ж крещенный, я читала у тебя…» — «У России, позволь пофилософствовать, — это, может быть, главная загадка — такое силовое поле, что любой обрусевший чучмек, жид, немец, вросший в русскую жизнь с эстафетой двух-трех поколений, становится русским. У русских язык такой, что тот, кто говорит на нем как на родном, становится родным, то есть русским. Я русский во всем кроме крови. Кровь у меня еврейская. Hо я не русский еврей, а еврейский русский, если ты понимаешь разницу». — «Так, как я должна была сказать?» — «Как хочешь». — «Тебе было хорошо со мной?» — «Нет», — честно как на духу отвечает герр Лихтенштейн, понимая по ее лицу, что опять выступает ловким обольстителем, пудря мозги глупой девчонке, кончившей Гамбургский университет, стажировавшейся в Сорбоне, Москве и Гарварде, прочитавшей тысячи русских книг, преподающй русскую словесность немецким студентам и имеющей счет в банке, о количестве нулей которого он может только догадываться. Hо ничего не понимающей в этом «еврейском русском», ибо думает только об одном: как сделать так, чтобы он сказал: «Да, да, о, да!!!» (Три восторженных восклицательных всплеска).

Нет, нет и нет. Герр Лихтенштейн пользуется ею почти механически, почти онанируя, почти не испытывая удовольствия, даже препятствуя ему (есть причины), с инерцией мужского профессионализма заставляя ее стонать и извиваться в его объятиях, цена которым грош. В следующий раз она с наивным и настойчивым простодушием западной женщины спросит, не нравятся ли ему мальчики? Hе нравятся. Ему не нравятся ни маленькие мальчики, ни маленькие девочки, ни строгие задастые студентки, ни полногрудые роскошные дешевки, которые с глянцевым и призывным вопросом смотрят с каждой второй журнальной обложки. Он не гомик, а импотент, лишившийся способности получать радость от любви, потеряв на нее право. Есть трещины, которые, как пропасть, не зарастают. Сизифов труд заваливать рукотворными глыбами природные впадины. Hо даже забыв об этом, трепетная писательская душа и угрюмые волосатые яйца — два сообщающиеся сосуда; обмелело одно, засыхает другое. Hо попробуй начать это объяснять, и окажется, что ты опять совращаешь, сводишь с ума, лжешь с корыстной целью обольшения.

Что-то попало под колеса, и машина подскочила, передавая содрагание дернувшемуся рулю.

«Включи подфарники», — тихо сказала Андре, трогая его рукой, когда город, словно рождественская елка сквозь ворсистую занавеску, засветился на выступах холма. Знакомый мост через речку, тускло блеснувший шпиль собора, нахлобученная и сдвинутая набекрень белая корона крепости показались вдали. Он попытался развернуть, найти, вытащить из гирлянды огней очертания башни Гельдерлина, раздвигая взором темные пятна зелени с проплешинами домов.