Дет(ф)ектив

Он был евреем, потому что эта была единственная оставленная ему окружающими вакансия, его загнали в эту роль, лишив всех остальных, но эта была именно роль и ничего более. В семье не говорили, не писали, не читали ни на идиш, ни на иврите; он был русским интеллигентом в четвертом поколении; его прабабка имела золотую медаль киевской гимназии Савицкой; один дед был химиком и владел фармацевтической фабрикой, другой, тоже кончив университет, служил в банке. В доме витал банальный культ Пушкина — кумира матери, его возили в Михайловское, а не в синагогу, и о Ветхом завете он узнал из книг. В доме боялись говорить о политике и обожали девятнадцатый век, с мемуарами, воспоминаниями Панаева и Панаевой, Апполинарии Сусловой, Анненкова, графини Салиас, но прежде всего пряно-сладкий лицейско-пушкинско-декабристский кисель по рецепту Эйдельмана.

Он презирал и не любил евреев за их страх, за спазматическое желание спрятаться и приспособиться, за подлое умение адаптироваться, за то, что преодолел в себе сам и не прощал другим. Hе прощал не то, что они евреи, а то, что они боялись ими быть. Стань евреем, а потом будь кем угодно — евреем, русским, физиком, лириком, ибо стать евреем — это и значит стать самим собой и быть готовым умереть в любой момент, потому что честь для тебя важнее жизни.

Он любил русских, за то, что они оторвы, за презрение к условностям и форме, за оголтелость и умение с головокружительной легкостью признаваться в собственных грехах. Он до сих пор помнил восторг, который испытал лет в тринадцать-четырнадцать, когда, раздеваясь на физкультуре, прыгая на одной ноге и не попадая в узкую темно-синюю, в подозрительных пятнах и разводах, школьную брючину, его одноклассник, ничем не примечательный, отнюдь не одаренный, никакой, блеклый, как все, в ответ на очередную дурацкую шуточку по поводу раздевавшихся за стеной девчонок, с ленивым жестом отвращения сказал: «А, все мы — мальчики-онанисты, только бы дрочить…» Так, между прочим, с восхитительной легкостью признаться о самом постыдном и мучительном в себе. Да, мальчики-онанисты, которые дрочат, разглядывая, кто иллюстрацию Махи обнаженной в книге Фейхтвангера, откинув молочную кисею закладки, как он, кто просто шахматные чашечки кафельного пола между ног в туалете…

А через три с половиной года ему уже дрочила Ленка Ширман, которую он наказывал за восторженность, какую-то неизгладимую фальшивость, приподнятость тона, испытывая от близости с ней, первой и единственной еврейкой среди его женщин, преступную радость инцеста, кровосмешения, будто занимался тем, на что не имел права, что сулило горячую расплату в чистилище будущего. А то, что будущее — если не ад, то чистилище, он не сомневался. Как, впрочем, и настоящее. Как и вся жизнь. Мучительная и нудная химчистка чистилища с отдельными мгновениями исчезновения, выпадения из потока, быстро проходящими припадками блаженства, отсутствия — хотя поначалу таких мгновений было не мало, главное — ими можно было управлять. Газированная жизнь — пузырьки полупреступной радости в толще мутной, никчемной жизни. Великолепие полета — со дна на поверхность, пока писал (и получалось!), пока читал (и приходил в восторг распознавания, расшифровывания собственного образа в замысловатых и нагруженных чужим скарбом образах других), пока говорил, ощущая беспомощно, суетливо виляющую мысль, которая неожиданно находила выемку из слов по себе и успокаивалась, как собака на месте. Пока раздевал, мучил, ласкал, издевался, подшучивал, любил женщин, честно теряя к ним интерес, только горячий восторг благодарности изливался из него, тут же заставляя ощущать пустоту. Пузырек лопался и в виде прозрачных перламутровых брызг возвращался обратно, откуда и выпорхнул.