Детектив и политика 1990 №4(8)

— Вот я про него и говорю. Сидели мы тогда с ребятами все вместе, мясо жарили. А Моше и говорит: "Хочу лука". Не может, понимаешь, мясо без лука есть. Ну и полез он по ступенькам на крышу — там лук лежал. Мы внизу сидим, разговариваем, вдруг слышим — очередь автоматная, и еще одна. Вскочили, а там темно было, ничего не видно. Пока вылезли из дома, пока поняли, что случилось, дружок мой Моше уже мертвый был. Его египетский снайпер из "калач-никова" пополам разрезал. Вот так, как ножом, на две половинки. И это после прекращения огня! Вот тогда-то я арабов и возненавидел. И вторая причина. Племянник мой, Хананья. Встретились мы с ним во время войны на переправе, обнялись. Я ему говорю, теперь уже недолго осталось, я тебе после войны позвоню — увидимся. Прихожу через месяц домой, а мне говорят: убили Хананью, нет его больше. Вот откуда моя ненависть. Мне бы только дали власть, я бы тут всех арабов перестрелял! Всех до единого. И детей тоже. Сегодня они дети, а завтра у Арафата служить будут. С арабами только так и надо. Они только силу и признают. Знаете, как говорят: "Не верь арабу, даже если он пятьдесят лет в гробу".

— Сорок, — авторитетно поправляет Цион. — Написано в Гемарре: "сорок лет в гробу пролежал". Эта история случилась с рабби Меиром. Он в канун Субботы проходил мимо кладбища, и был у него с собой мешочек с деньгами. Чтобы в Субботу деньги не носить, он решил закопать их до следующего вечера. А ночью дух араба, который был там захоронен сорок лет назад, явился арабову сыну и рассказал, что в таком-то месте еврей закопал свои деньги. "Пойди и возьми!" — сказал дух сыну. Хорошо, что рабби Меир вовремя вернулся! Такая вот история.

— Арабы, сукины дети! — снова вступает Шуки. — Я их знаю, рос с ними, работал вместе, от них арабскому научился. Сам не говорю, но понимать — понимаю. Меня они не проведут! Я тут в одном арабском духане недавно был и так просто хозяина спросил: куда он все заработки девает? А у него мальчишка — сын лет пятнадцати — говорит по-арабски: "Вашему правительству налоги платим, а оно на них оружие покупает, чтобы нас убивать!" Я к нему — ты, говорю, что сейчас сказал? Повтори — я все понял! А он сразу же: а что, мол, ничего я такого не говорил, сказал, что много налогов платим. Я его чуть не прибил! Я, когда в солдатской форме, так хоть оплеуху могу арабу дать, если он, к примеру, на дороге у меня стоит или сказал мне что-нибудь. Прямо вот так дам по морде, и все — и поверят мне, меня оправдают! Хоть так с ними посчитаться!

— У арабов психика такая, — говорит Эзра, — что они только кулака слушаются. Вон ихние полицейские в Шхеме сразу их по головам дубасят — не то что наши, все с уговорами, да с уговорами.

— А мне арабы не мешают, — полусонно бормочет Цвика. — Мне бы поскорее из армии освободиться и жить как человек.

— Молодой ты еще, Цвика, — смеется Шуки и швыряет в него тлеющим окурком. — Какая это жизнь? Только тихо стало — и опять война! Все, что я помню, это — война, война, война!

"Тут все время война, милый, я больше так не могу. Все время в таком напряжении, столько смерти вокруг, и каждый раз, когда ты уходишь на свои сборы, я места себе не нахожу, все думаю, а вдруг с тобой что-нибудь случится! Давай уедем, Левушка, я тут в банк пошла работать и там тоже устроюсь, а ты с твоим английским — тем более! Тетка моя поможет, и брат все время зовет, говорит, что там хорошие люди живут. Ты же сам говорил, что в Америке врачи лучше. Мне операцию сделают, и у нас будет ребенок. Это тут на меня смотрят как на больную, как на прокаженную, а там мне помогут, только, ради Бога, давай уедем! Пожалуйста, Левушка, ну пожалуйста! Я все понимаю, я тебя жалею, милый, но и ты меня пожалей!"

Господи Боже мой, за что Ты меня так мучаешь? Ты не дал мне покоя там, не даешь его и тут. Я совсем уже запутался, не знаю, чего Ты от меня хочешь. Хочешь, чтобы я остался? Но ведь Женя уедет одна, а без нее я умру. Хочешь, чтобы уехал? Тогда какой же Ты еврейский Бог? И кто тогда я сам?

Распугивая сверчков, надрывается приемник. Цвика ругается с Рути.

— Цвика, — прошу я, — скажи Рути, чтоб дала мне линию, мне срочно домой надо позвонить. Слышишь, Цвика?

— Ну и дура ты, ясно? Не хочешь — не надо, только я тебе больше звонить не буду, поняла?

— Цвика, дай мне позвонить!