Детектив и политика 1990 №6

Странно: мне никогда не снятся ни Геббельс, ни Гитлер, ни Гесс, ни Геринг — ни одно из кошмарных действующих лиц мировой войны, числящейся под вторым номером. Вместо них мне снятся женщины.

Я поинтересовался у Бернарда Менгеля, стража, караулящего меня в часы моего сна здесь, в Иерусалиме, наводит ли его что-либо на догадки о том, что мне снится.

— Вчера, что ли? — уточнил он.

— Ну, вообще.

— Вчера вам снились женщины, — ответил он. — Вы все время повторяли имена двух женщин.

— Какие?

— Одну звали Хельга.

— Жена, — ответил я.

— А вторая — Рези.

— Ее младшая сестра. Подумаешь дело — имена.

— Еще вы сказали: "Прощай".

— "Прощай", — эхом повторил я. Это-то как раз понятно, что во сне — что наяву. Хельга и Рези ушли. Ушли навсегда.

— Еще вы вспоминаете Нью-Йорк, — продолжал Менгель. — Бормочете что-тр, затем говорите: "Нью-Йорк", затем — опять бормочете.

И это понятно, как и большая часть того, что мне снится. Прежде чем попасть в Израиль, я долго жил в Нью-Йорке.

— В Нью-Йорке, должно быть, как в раю, — предположил Менгель.

— Вы, пожалуй, и чувствовали бы себя там, как в раю. Для меня же это был ад — нет, не ад. Гораздо хуже.

— Что может быть хуже ада? — удивился Менгель.

— Чистилище, — ответил я.

6: Чистилище…

Так вот, о моем нью-йоркском чистилище: я провел в нем пятнадцать лет.

Я исчез из Германии в конце второй мировой войны. И всплыл, никем не узнанный, в Гринич Вилидж. Там я снял унылую конуру на чердаке, где за стеною попискивали и копошились крысы. Там, на чердаке, я и жил, пока месяц назад меня не доставили для суда в Израиль.

Одно было хорошо в моем крысином чердаке: заднее окно выходило в маленький частный скверик, образованный смыкавшимися задними дворами крохотный Эдем, со всех сторон огороженный от улиц строениями.

Детям хватало там места играть в прятки.

Я часто слышал крик, доносившийся из этого крохотного Эдема, детский крик, неизменно заставлявший меня прислушиваться, застыв на месте. Сладковато-скорбный крик, означавший, что игра в прятки окончена, что те, кто еще прячется, могут выходить из укрытий, потому что пора домой.

А кричали они:

— Три-три, нет игры, ты свободен — выходи!

А я, прятавшийся от столь многих, хотевших бы изловить или убить меня, так жаждал, чтобы кто-нибудь крикнул это мне, закончив мою бесконечную игру в прятки сладковатоскорбным:

— Три-три, нет игры, ты свободен — выходи!

7: Автобиография…

Я, Говард У. Кэмпбелл-младший, родился в Шенектеди, штат Нью-Йорк, 16 февраля 1912 года. Мой отец, сын баптистского священника, выросший в Теннесси, работал инженером в отделе инженерного обеспечения компании "Дженерал электрик".

В функции отдела инженерного обеспечения входили установка, обслуживание и ремонт тяжелого оборудования, которым "Дженерал электрик" торговала по всему свету. Отец, поначалу ездивший в командировки только по стране, дома бывал редко. Работа же его требовала таких изощренных форм выражения инженерного искусства, что на что-либо другое у него ни времени, ни фантазии почти не оставалось. Человек и его работа слились воедино.

Единственной, не относящейся к технике книгой, которую я видел у него в руках, была иллюстрированная история первой мировой войны. Большой такой фолиант с иллюстрациями в фут длиной и полтора фута шириной. Отцу, казалось, никогда не надоедало рассматривать их, хотя на войне он не был.

Он так ни разу и не сказал мне, чем эта книга для него была, а я так и не спросил. Он лишь предупредил меня, что книга — не для детей, и мне ее рассматривать не полагалось.

Так что, естественно, я лазил в нее каждый раз, стоило остаться одному дома. И разглядывал снимки: люди, висящие на заграждениях из колючей проволоки, изувеченные женщины, трупы, сложенные словно поленницы, словом — обычный антураж мировых войн.

Моя мать, в девичестве Виргиния Крокер, родилась в семье фотографа-портретиста из Индианаполиса. Домохозяйка и виолончелистка-любительница. Она играла на виолончели в симфоническом оркестре Шенектеди и одно время мечтала, что играть на виолончели буду и я.

Но из меня виолончелиста не вышло — мне, как и отцу, медведь на ухо наступил.

Ни братьев ни сестер у меня не было, а отец появлялся дома редко. Поэтому на протяжении многих лет я составлял все мамино общество. Мама была красива, талантлива и склонна к меланхолии. Сдается мне, она почти всегда была пьяна. Помню, как однажды она налила полное блюдце спирта, насыпала туда поваренной соли и усадила меня за стол напротив себя.

А затем опустила в смесь спичку. Вспыхнуло пламя. Горящий натрий окрашивал его в почти безупречно желтый цвет, заставляя маму казаться мне покойницей, а меня — казаться покойником ей.

— Вот такими мы станем, когда умрем, — сказала мать.

Сия странная демонстрация напугала не только меня — ее самое она напугала тоже. Мать испугалась собственных причуд, и с тех пор я перестал быть главным ее компаньоном. С тех пор она вообще почти не говорила со мной — напрочь от меня, отмахнулась. Наверняка из боязни учудить что-нибудь еще, похлеще.

Все это произошло в Шенектеди, когда мне не исполнилось еще и десяти.