Детектив и политика. 1990. Выпуск 5

— Первый раз, дай Бог памяти, — он внимательно посмотрел на косой потолок, сложенный из пробитых труб, словно там была написана история его жизни, — агитировали поступать в 81-м. Я тогда был назначен начальником штаба батальона. Конечно, почетно походить на старости лет в штанах с лампасами: умрешь — на лафете тебя прокатят, отсалютуют… Но, понимаешь, у меня прикрытия сверху нет, а без него задолбит начальство и хватит инфаркт в пятьдесят лет. Так что в-выше батальона я п-прыгать не желаю. Чтобы идти дальше в гору, надо быть либо циником и не принимать ничего близко к сердцу, либо блатным. А я ни тот и ни другой.

Уже совсем рассвело. Комбат, глянув в окно, улыбнулся:

— Кончились белые ночи, начались черные дни. Кто всех главней, тот себя не жалей!

Он бросил на колени вафельное полотенце, обмакнул кисточку в кипяток и принялся взбивать пену на щеках, мурлыкая какую-то песенку. Наблюдая за ним, я подумал: "Вот они — два полюса нашей армии: Ан…енко и Ушаков. Первый — бравый, уверенный в собственной правоте, олицетворение мощи вооруженных сил. Второй — сутулый заика, болезненный, с серебряными зубами, сомневающийся в себе и во всем, прежде времени состарившийся комбат".

Ушаков шумно соскребал щетину и пену со впалых щек. Перехватив мой пристальный взгляд, сказал:

— Изучаешь? Изучай… — Хлопья пены слетали с его губ. — Я — из поморов. А поморы никогда крепостными не были.

В комнату вошел батальонный фельдшер, человек лет сорока с худым лицом, острым носом и водянистыми точками глаз.

— И ты присаживайся, Петро! — Ушаков указал безопаской на свою койку. Мельком обшарив его глазами, комбат спросил: — Ты че т-так приоделся, военизированный доктор? Ты че бутсы с шипами натянул? А автомат к чему?

— Шипы — чтобы не скользить, а автомат — чтобы было чем отстреливаться, — чуть обиделся фельдшер.

— Ну, т-ты, Петро, юморист: ты ж только и ходишь, что между каптеркой да столовой, — где тебе скользить?! И автомат брось, не с-смеши людей: коли начнется, мы тебя прикроем… А если серьезно, сок-колики мои, то берегите себя, лишний раз не высовывайтесь. Осталось совсем ничего, и обидно б-будет, если вдруг что случится в последний день…

Вот пересечем границу, оставлю я в расположении двух прапорщиков, что у меня на пьянке попались, а все остальные рванут в лучший термезский кабак: будем праздновать не победу, не поражение, а выход… Странная была война: входили, когда цвел застой, а выходим в эпоху бешенства правды-матки.

Ушаков начисто вытер полотенцем посвежевшее после бритья лицо. Прислушившись к громким шагам в коридоре за дверью, сказал:

— Полковник Якубовский приехал. Только он так громыхает. Братцы, в-встрепенулись!

Якубовский вошел в комнату, и сразу же в ней стало тесней. Был он велик ростом, розовощек. Казалось, вместе с ним на заставу влетела вьюга.

— Ух, холодно там! — улыбаясь, зашумел Якубовский. Повернувшись к Адлюкову, сказал: — Эй, воробушек, организуй-ка мне чаю.

Славка, вытянувшийся у моей койки, с дрожью в голосе отчеканил:

— Товарищ полковник, я не воробушек Я — человек!

Ушаков спрятал смеющиеся глаза.

Якубовский громко захохотал, потрепал Адлюкова по голове:

— Ладно, брат, не обижайся. Просто я продрог, пока ехал к вам с Саланга. А ты ершист!

Быстро-быстро застучав по доскам пола сапожками, Адлюков пошел на кухню.

Якубовский расспросил Ушакова об обстановке на трассе, потер бурое лицо руками и, не дождавшись чаю, ушел. Через пару минут глухо взревел двигатель его БТРа.

— Ураган, а не мужик! — Ушаков восторженно кивнул на дверь, за которой скрылся Якубовский. — Если пересечем границу, я бы, будь моя воля, дал солдатам по полкружке водки, взводным — по кружке, ротным — по две, а комбатам — по три. Эх, бабий ты смех!

Адлюков толкнул бедром дверь, вошел, держа в руках чайник и дрова.

— Дневальный! — крикнул комбат, сложив руки раструбом у рта. — Дневальный!

Не получив ответа, он накинул на плечи бушлат и выбежал в коридор.

— Ты не очень-то, — обратился ко мне Адлюков, — верь Ушакову про водку. Комбат — заядлый трезвенник. Прибыл на нашу заставу и личным приказом установил "сухой закон". Помню, еще сказал: "Будем теперь воевать без водки и без женщин…"

— Вот именно — без женщин! — подхватил последние слова Адлюкова вихрем ворвавшийся в комнату комбат. — Это относилось не только к женатым, но и к холостякам.

— А к холостякам-то почему? — не понял я.

— Потому, — огрызнулся Ушаков, — что здесь порядочных женщин нет. Семейным же запретил, исходя из элементарной логики: если тебя жена там ждет, почему же ты ее не ждешь?!

— Словом, — улыбнулся Адлюков, — отношения между батареей и батальоном, тогда, в сентябре, напряглись. Кто-то даже осмелился сказать товарищу подполковнику: "Вы не лезьте в чужой монастырь со своим уставом. Люди жили себе — дайте же им дожить нормально до 15 февраля".

— Я тогда ответил, — Ушаков стряхнул с бровей снежинки, — будут так жить — не доживут!