Детектив и политика. 1990. Выпуск 5

Когда батальон Ушакова стоял в Рухи, командир полка предложил однажды всем офицерам сброситься по десять чеков на подарки женщинам к 8 Марта. Комбат отказался наотрез. "Тебе чеков жалко?" — спросил командир полка. "Нет, — ответил Ушаков, — просто я не вижу тут ни одной женщины здесь..!" Он достал из кармана десятичековую бумажку и разорвал ее на мелкие кусочки. Командир полка развел руками: "Аполитично ты, комбат, рассуждаешь…"

Появившись в Рухи, Ушаков сказал полковым дамам: "До меня солдат и офицеров доили, а я не дам!"

Судя по всему, Ушаков не очень-то любил женское племя. И были на то у него свои причины.

Еще в Союзе, вернувшись однажды с полигона, застал не свои ноги в своей постели рядом с женой. Ушаков, не долго думая, вытащил пистолет из кобуры и заставил того шустрого малого — владельца ног — сесть нагишом за стол и писать объяснительную записку, которую заверил печатью начальник политотдела, вызванный на место преступления. Состоялся суд. Женщина-судья предложила Ушакову не торопиться с голословными обвинениями. "Это, — сказала она, — скорее всего навет". Вот тогда Ушаков положил на стол объяснительную записку с полковой печатью. Давая развод, судья заявила, что многое видела за время своей карьеры, но только не это.

С тех пор Ушаков не женился. Не было ни желания, ни везения. Правда, отпускуя недавним летом в Союзе, повстречал на юге женщину с редким именем Таисия. Тая. Глянув на нее, даже про войну забыл. Что-то шевельнулось в окаменевшем сердце комбата. Он собрал со дна души остатки сил и влюбился в ту женщину, плюнув на рассудок и Афганистан. Бросился в пропасть нового чувства, точно мальчишка на санках с горы.

— Та-и-си-я. Та-еч-ка. Тай-ка, — повторил нараспев комбат и задумчиво поглядел на потухшую сигарету.

— Видно, — предположил Славка, — вас, товарищ подполковник, кто-то крепко вспоминает.

— Если кто и вспоминает, — улыбнулся Ушаков, показывая прокопченное на сигаретном дыму серебро клыков, — так это черт в могиле.

…Сколько раз читали мне люди, воевавшие в Афганистане, письма из родного дома. Читали как молитву. Как часто я видел письма от детей, начинавшиеся словами: "Дорогой дядя папочка!" Многие из них не помнили своих отцов, знали лишь, что те на войне.

Майор из Джелалабада рассказал мне как-то историю о том, как ездил летом 87-го в отпуск. Жена с дочкой встретили его в аэропорту. Взяв такси, помчали в город. Жена всю дорогу плакала, целовала его в белесые виски мокрыми холодными губами. Когда подъезжали к дому, дочь спросила:

— Папочка, а ты будешь мне дарить две шоколадки перед школой?

— Две много, но одну — обязательно! — улыбнулся он.

— Папочка, я хочу две, — попросила дочка. — Дядя Валера каждое утро, когда уходил от нас, дарил мне две шоколадки.

Майор закрыл глаза. Счастливый хмель из него, словно клином, вышибло. Он попросил шофера остановить машину. По крыше тяжело били капли дождя. Майор протянул водителю четвертной и попросил довезти жену и дочь до дому. Взял сумку и пошел прочь. С тех пор он их не видел…

— Эх, жизня моя, — Ушаков звучно ударил ладонями по икрам, — комедия со смертельным исходом! Братцы, а знаете, как проверять верность жены, когда возвращаешься с полигона домой?

— Мне бы для начала отженихаться. — Славка заблестел картечинками глаз.

— Это от тебя никуда не улетит, — постановил Ушаков, — ежели ты сам не улетишь. Так вот, метода т-такая: подъезжаешь к дому, идешь к подъезду, грохочешь сапогами на полную мощь. Старухи на лавках замирают, притаившись от ужаса. Набираешь в легкие побольше воздуха и орешь им, что есть мочи: "Ну, что, б…!'' А они тебе в ответ: "Это мы-то б..?! А вот твоя, такая-растакая..!" Тут ты все и узнаешь.

Замкомбата Корниенко и заместитель командира полка Ляшенко, незаметно появившиеся в комнате во время монолога Ушакова, затряслись от беззвучного смеха. Адлюков прихлопнул в ладоши.

— Ай да комбат! — Корниенко смахнул слезу.

— Ты бы, — неожиданно посерьезнел Ушаков, — лучше меньше смеялся, да дело бы делал.

— Что это тебя, — говорил все еще улыбавшийся Корниенко, — из стороны в сторону шарахает: то шутишь, то злишься…

— Злюсь я потому, что отдал тебе своего прапорщика, а ты его распустил. Он, подлец, вконец разболтался.

— Да не разболтался он, — вкось улыбнулся Корниенко. — От парня жена ушла.

— Передай прапорщику, что ему повезло. Без баб лучше. Спокойней. Уж я-то знаю. Вот этим местом познал.

Комбат несколько раз с силой ударил себя по хребту.

— Нет, Ушаков, — тихо заговорил Ляшенко, — это ты, брат, тут в кулак сжался. А вернешься — разожмешься. Здесь, на войне, мы день и ночь вместе. Воюем вместе. Спим вместе. А там днем вместе, а вечером и ночью порознь. Там ты не сможешь, как тут. Не надейся.

— Д-да им вообще верить нельзя! — Ушаков со злобой ударил костяшками пальцев по столику. — Как только на полигон уходишь, они норовят с соседом переспать.

— Мы, Сережа, ставим наших жен в более жесткие рамки, чем самих себя. Мы себе наяву позволяем то, что даже в мыслях не разрешаем им.

Ушаков поймал Ляшенко за рукав, прошептал с вспыхнувшей ненавистью.