Детектив и политика. 1990. Выпуск 5

Но когда перебрался из кухни в душ, мысли в голове прекратились. Там застряла только "Моль в пламени" Дали, авторская копия из золота. Ее дружески подарил папе по совету жены Безумный Сальвадор, когда папа работал послом в Испании, объяснила Таня.

Намыливая живот, Георгий усмехнулся символике композиции.

В постели Георгий торопливо отдался игре ощущений, едва соблюдая переходы от бережных к более волнующим ласкам.

— Гоша… Гоша, мне больно! — Татьяна вдруг твердо уперлась руками в плечи. — Я прошу, Гоша… ну пожалуйста! — Она напряглась и инстинктивно отпрянула в сторону. — Гоша, почему?.. Почему ты так грубо?

— А? — Георгий едва разжал сцепленные зубы, задыхаясь, приподнялся и, нависнув, поглядел на нее первый раз.

Татьяна, закусив губу, смотрела со страхом, в глазах стояли слезы.

Георгий, неприятно поджав губы, вздохнул и сбился рядом на простыню.

— А как же ты думала? — спросил он трезво.

— Я… Я не знаю, Гоша… Откуда же я знаю? Ну. не обижайся, — в глазах стояли слезы. — Я сама не понимаю! Ну что ты? Ну? — она протянула руку, — я ведь правда… Мне так хотелось с тобой. Я же не виновата? Ну, это же не самое главное, а?

Георгий хмуро молчал, она судорожно гладила его по плечам. "Заложит. Заложит как пить дать", — думал он.

Наутро, созерцая виноватые хлопоты на кухне и получив поджаренный хлебец из тостера "Панасоник", решил простить:

— Тань! Да ладно тебе, — сказал он, — не переживай. Ну, подумаешь, в самом деле — бывает. Неприятно, конечно. Ну, иди ко мне, — он с сожалением отложил тост на блюдечко.

Самого испугало в груди звериное упорство, с каким напролом вчера двинулся к цели. Так можно испугать Таню насовсем.

Теперь Георгий походил на придирчивого ваятеля, который ходит в раздумье вокруг любимого детища. Ему и нужно бы добавить деталь, да боязно неосторожным движением вдруг повредить или как-нибудь нарушить мир, который расчетливо и бессонно выстроил умом и трудом. И каким-то еще будет результат последнего движения — заранее не видно. Помешать выезду может все. Невозможно назвать такой предмет, который ни при каких обстоятельствах помешать не способен. Пабашкин, например, насыщался в метро, где-то в районе "Сходненской", сырыми сосисками из портфеля, когда вдруг над ухом разразилась бабушка — из тех, что носят коричневые нейлоновые пальто на металлических кнопках. Она сначала угрюмо молчала, наблюдая, как Пабашкин ловко, без помощи рук, пускает по боку целлофан, а потом внезапно громко высказалась, что "жрать научились, хамы, а как оно все достается — не воевали, а как место уступить — так их нету"… Пабашкин вскочил, роняя сосиски, а на следующий день ему засветили после обеда строгим выговором "за неуважительное отношение к ветеранам революции". С утра он до того по-крестьянски опешил в деканате — откуда узнали, что как-то не сообразил отрицать инцидент. Старуха же, судя по интеллигентному выражению лица, к революции едва ли имела даже косвенное отношение. Хотя, конечно, как знать.

Но страшнее всего боялись милиции. "Всо должно быть взаимно, — учил Арсланбек, — твоя милиция бережет тебя, а ты берегись ее, понял, красивчик?"

Никаким калачом нельзя было заманить студента института пожаловаться в милицию, когда только что напротив РОВД выхватили кошелек, сорвали шапку и еще дали в глаз.

— Глаз заживет, слушай, а милиция — это на всю жизнь, — завершал урок Арсланбек."

И правда, кому пристанет охота на распределении выбирать факты — ты ли украл кошелек, у тебя ли украли.

Техникой жизни без фактов молча овладел друг-Оприченко. Когда подошло распределение, о нем совершенно не знали — что сказать. Как-то даже неловко: хоть пьянка бы одна или стипендия Ленинская. Поразились — и отправили в Мавританию, где он, говорят, прославился искусством макраме.

26

Татьяну тянуло на мансарду так же, как в обратную сторону тянуло Георгия — к настоящим квартирам в домах с свежими мемориальными досками. Адское совпадение.

— Гоша, это экзотика! — говорила она, — какая прелесть! — запрыгивая и раскладываясь на широкой тахте, на которой — хоть вдоль, хоть поперек.

Найми Георгий обыкновенную комнату "от жильцов" — и ему грозило соболезнование. Комнатка нечаянно возбуждала бы сочувствие в коренном московском сердце Татьяны, закаленном столбовыми выкриками "Сниму!!!"

Но мансарда! Своеобычной кровельной географией, чудаковатым богемно-дачным духом плюс лестница — она с порога уничтожала оттенок вынужденности, да и все, кажется, прочие нюансы чувств, кроме щекотного желания бесноваться.

Георгий благодарил судьбу и Григоряна, Наталиного соседа, который единственный из Наталиных друзей сказал в те внезапные дни Георгию:

— Н-ну? — произнес он сначала вместо "здравствуй".

Потом выслушал, раскачивая головой, и постановил:

— Она подлец. И мать — подлец. Мать ей сказала: может, не будем брать мальчика с улицы? Подлый подлец. А ты забудь. А мне звони.

Григорян доводился Гюльбеки-ханум племянником, но, правда, далеким до невероятности.